Они сели рядом на край кровати и примолкли, дрожа от страха. Страстно любя друг друга, они не знали, как повлияет интимная близость на их любовь. На улице было еще совсем светло, что в середине лета совсем не странно. Наконец Брут повернул голову и уткнулся в копну ее блестящих рыжих волос. В нем неожиданно шевельнулось желание. Она не должна отказать.
— Можно я распущу твои волосы? — спросил он.
Ее серые глаза стали большими.
— Если хочешь, — разрешила она. — Только не растеряй шпилек, потому что я, кажется, не взяла их в запас.
Задача, вполне соответствовавшая его бережливой натуре. Брут одну за другой вытаскивал из ее волос шпильки, складывая их кучкой на прикроватный столик и испытывая при этом огромное удовольствие. Волосы казались живыми, их было так много, их, похоже, ни разу не стригли. Он запустил в них руку, потом разжал пальцы, и они огненными каскадами полились на кровать.
— Какие красивые! — прошептал он.
Никто никогда не говорил ей, что в ней что-то красиво. По телу Порции пробежала приятная дрожь. Брут протянул руки к ее ужасному домотканому платью, развязал пояс, расстегнул застежку на спине и потянул лиф вниз по плечам, стараясь высвободить ее руки из рукавов. Она стала помогать ему, пока не поняла, что груди у нее оголились, и тогда она прикрыла их платьем.
— Пожалуйста, дай мне посмотреть, — попросил он. — Пожалуйста!
Вот еще новость. Почему кто-то хочет рассмотреть ее груди? Но когда он развел ее руки и медленно опустил их, она не сопротивлялась, лишь сжала зубы и устремила взгляд в одну точку.
Брут смотрел, восхищенный. Кто бы мог подумать, что под ее ужасными, похожими на палатку платьями скрывались столь восхитительные, маленькие и упругие грудки с очаровательными розовыми сосками?
— О, они великолепны! — еле слышно сказал он и поцеловал одну грудь.
Соски стали вдруг крепкими, теплая волна разлилась по всему ее телу.
— Встань, дай мне рассмотреть тебя всю, — решительно сказал Брут.
Он и не предполагал даже, что может говорить таким голосом — сильным, глубоким и с хрипотцой.
Пораженная просьбой, Порция подчинилась, удивляясь самой себе. Платье упало к ногам, и она осталась лишь в нижней рубашке из грубого льна. Он снял и рубашку, но так почтительно, что Порция не почувствовала желания спрятать ту часть себя, которую Бибулу даже в голову не приходило рассматривать. Обе его Домиции тоже были рыжими, чего там смотреть?
— О, ты везде огненно-рыжая! — воскликнул взволнованный Брут.
Он протянул руки и привлек ее к себе. Его лицо уткнулось ей в живот. Он провел щекой по животу, стал целовать его, руками поглаживая бока. Она упала на кровать. Он стал стаскивать с себя тунику. Теперь пришла ее очередь ему помогать. Задыхаясь от потрясения, они испытали чудо истинной близости, не могли оторваться друг от друга, целовались жадно, страстно. Он плавно вошел в нее, наполнив Порцию радостью, странным ощущением, которого она никогда раньше не знала. Это ощущение росло, росло, пока у них одновременно не вырвался крик.
— Я люблю тебя, — сказал он, снова желая ее.
— А я всегда тебя любила, всегда!
— Еще раз?
— Да, да! Сколько хочешь!
Поскольку клевать стало некого, Сервилия после отъезда Брута в Тускул отправилась к Клеопатре. И встретила там Луция Цезаря. Приятная неожиданность. Он был одним из самых образованных людей в Риме. Все трое принялись обсуждать «Катона» и «Анти-Катона». Конечно, все держали сторону Цезаря, хотя Сервилия и Луций Цезарь сомневались, благоразумно ли было такое публиковать.
— Литературные достоинства опровержения несомненны, — сказала Сервилия. — Книга разойдется и пойдет по рукам.
— Луций Пизон говорит, что ему все равно, о чем там написано. Проза великолепна, а Цезарь, как всегда, на высоте, — заявила Клеопатра.
— Да, но это Пизон, который читал бы и о жуках, раз проза великолепна, — возразил Луций Цезарь. Он вопросительно посмотрел на Сервилию. — Это ты снабдила Цезаря подробностями, о которых никто не знал?
— Естественно, — промурлыкала Сервилия, — хотя у меня нет дара Цезаря оценить, например, стихи Катона. Я послала ему образцы из целых ящиков таких виршей.
— Вы искушаете богов, говоря плохо о мертвых, — заметил Луций.
Обе женщины удивленно посмотрели на него.
— А я так не думаю, — возразила Клеопатра. — Если люди ужасны при жизни, почему боги должны требовать, чтобы о них говорили хорошо только потому, что они умерли? Могу уверить вас, что, когда мой отец умер, я благодарила богов. Я, конечно, не изменила своего мнения о нем… или о моем погибшем брате. И когда Арсиноя умрет, я ничего хорошего о ней не скажу.
— Я согласна, — сказала Сервилия. — Лицемерие отвратительно.
Луций Цезарь отступил и поднял руки, сдаваясь.
— Дамы, дамы! Я просто повторяю то, что говорят в Риме!
— Включая моего глупого сына, — проворчала Сервилия. — Он даже имел безрассудство накропать что-то вроде «Анти-анти-Катона»… или как там назвать опровержение опровержения, а?
— Я могу это понять, — сказал Луций. — В конце концов, он очень привязан к Катону.
— Уже нет, — мрачно сказала Сервилия. — Катон мертв.
— А ты не думаешь, что брак Брута и Порции — это продолжение связи с Катоном? — совсем невинно спросил Луций.
Большая, просторная, светлая комната вдруг стала темной, воздух в ней зашипел от незримых молний, бьющих из глаз Сервилии, окаменевшей и неподвижной.
Клеопатра и Луций Цезарь смотрели на нее, открыв рот. Клеопатра пересела к подруге.
— Сервилия! Сервилия! Что с тобой? — спросила она, пытаясь растереть ее руку.
Сервилия отдернула руку.
— Брак с Порцией?
— Ты ведь, конечно, знаешь… — проговорил Луций упавшим голосом, сообразив, что выдал секрет.
Теперь в комнате стало совсем черно.
— Я не знаю! А ты как узнал?
— Этим утром я поженил их.
Сервилия рывком поднялась и вышла, громко требуя подать паланкин.
— Я был уверен, что она знает! — сказал Луций Клеопатре.
Клеопатра глубоко вздохнула.
— Я не отличаюсь большой чувствительностью, Луций, но Брута и Порцию мне сейчас жаль.
К тому времени, как Сервилия прибыла домой, было слишком поздно ехать в Тускул. Одного взгляда на ее лицо хватило, чтобы слуги затряслись от страха. Словно непроницаемое черное облако окружало ее.
— Принеси мне топор, Эпафродит, — приказала она управляющему, которого всегда называла полным именем в случае неприятностей.
Он единственный из всей челяди помнил, как она расправилась с нянькой, уронившей маленького Брута. И бросился искать топор.
