— Сердечный спазм. Хапд-эфане влил в меня экстракт наперстянки, и почти сразу же все прошло. Он сказал, что мое сердце «затрепетало». Запоминается, да! Там вроде скопилась какая-то жидкость.
— Поправляйся скорей, тебя ждет мое кресло. Лепид сегодня уезжает в Нарбонскую Галлию, так что в палате его тоже не будет. И Филиппа не будет, он объелся амброзией! Боюсь, в переднем ряду не останется никого. Ну, почти никого. А ведь сегодня я прощаюсь с сенатом.
Цезарь умолк. Неожиданно он наклонился и поцеловал Кальвина в щеку.
— Береги себя, старина.
Кальвин нахмурился. Веки его опустились. Он задремал.
Когда, обходя лужи, они подошли к Фламиниеву цирку, Децим спросил:
— Цезарь, позволь, я пошлю кого-нибудь предупредить, что мы скоро придем?
— Конечно.
Один из слуг Децима поспешно ушел.
Миновав колоннаду, они увидели, что в саду собралось около четырехсот сенаторов. Кто-то читал, кто-то диктовал писарям, кто-то растянулся на травке. Желающие поболтать сбились в группы. Говорили, наверное, о чем-то веселом, потому что слышался смех.
Марк Антоний подошел к ним, пожал Цезарю руку.
— Ave, Цезарь. Мы уже отчаялись тебя дождаться, но прибежал малый Децима и всех успокоил.
Цезарь, отняв руку, кинул на него взгляд, недвусмысленно говоривший, что никого не касается, насколько опаздывает диктатор, и поднялся по ступеням к курии в сопровождении двух слуг: один нес его курульное кресло и складной стол, другой — восковые таблицы и мешок со свитками. Рабы установили кресло и стол у края курульного возвышения, он кивком отпустил их, и они ушли. Довольный тем, что все расположено правильно, Цезарь опорожнил мешок, аккуратно сложил свитки вдоль противоположного края стола и сел. Слева от него лежали таблицы, рядом лежал стиль на случай, если ему захочется что-либо записать.
— Он уже работает, — сказал Децим, подходя к двадцати двум членам клуба, собравшимся у ступеней. — Внутри около сорока заднескамеечников. Требоний, пришло время действовать.
Требоний немедленно подошел к Антонию, который решил, что лучший способ удержать Долабеллу на улице — это остаться с ним и постараться быть вежливым. Их ликторы (у каждого по двенадцать) стояли в стороне, воткнув фасции (принадлежавшие старшему, Долабелле, поскольку шел месяц март) в землю. Хотя собрание происходило за пределами померия, Рим лежал всего в миле от них, поэтому эти бравые парни были в тогах и без топориков в пучках прутьев.
Ночью Требонию пришла в голову одна идея, которую он поспешил осуществить, как только пришел Брут. А именно предложил всем преторам и двум курульным эдилам отпустить свой эскорт из уважения к Цезарю, который уже несколько рыночных интервалов обходился без ликторов. Никто не возразил ни ему, ни Кассию, обошедшему с этим же предложением других курульных магистратов. Радуясь неожиданному отдыху, освобожденные ликторы поспешили в свою коллегию, расположенную на холме Орбия прямо возле очень приличной таверны, всегда открытой для мучимых жаждой соседей.
— Постой со мной немного, — весело сказал Требоний Антонию, — я хочу с тобой кое-что обсудить.
Долабелла, увидев своего приятеля, игравшего с двумя сенаторами в кости, кивком велел своим ликторам расслабиться и присоединился к играющим. Сегодня у него было отличное настроение.
Пока Антоний и Требоний вели неспешный и вдумчивый разговор, Децим повел отряд освободителей в курию. Если бы кто-нибудь из находящих в саду сенаторов удосужился взглянуть на них, его весьма поразили бы мрачность их лиц и бессознательная вороватость в повадках. Но никто не посмотрел, никто ничего не заметил.
Замыкавший группу Брут почувствовал, как кто-то дернул его за тогу. Он повернулся и увидел домашнего челядинца, раскрасневшегося и запыхавшегося.
— В чем дело? — спросил он, бесконечно счастливый, что что-то задерживает его на пути к тираноубийству.
— Господин, госпожа Порция!
— Что с ней?
— Она умерла!
Мир не качнулся, не вздыбился, не завертелся. Брут в полном недоумении уставился на раба.
— Чепуха, — пробормотал он.
— Господин, она мертва, я клянусь, она мертва!
— Рассказывай по порядку, — спокойно велел Брут.
— Она была в ужасном состоянии. Бегала как сумасшедшая по дому, кричала, что Цезарь мертв.
— Разве Атилий Стилон не смотрел ее?
— Да, господин, но он рассердился и ушел, когда она отказалась выпить микстуру.
— И?
— Она упала на спину… замертво. Эпафродит не смог найти в ней ни одного признака жизни. Ничего! Она мертва! Мертва! Пойдем домой, пожалуйста, пойдем домой, господин!
— Скажи Эпафродиту, что я приду, когда смогу, — сказал Брут, ставя ногу на первую ступень. — Она не мертва, уверяю тебя. Я знаю ее. Это обморок.
И он ступил на следующую ступень. Раб с открытым ртом уставился ему в спину.
Зал, способный вместить шестьсот человек, выглядел совсем пустым, несмотря на некоторое число сенаторов-заднескамеечников, занявших свои места. Это все были книгочеи, пользовавшиеся каждой возможностью почитать. На курульное возвышение, освещенное лучше всего, никто из них, естественно, не претендовал, но свет шел от дверей и из верхних, забранных решетками окон, а потому любители тихого чтения равномерно распределились по правой и левой сторонам верхнего яруса. Очень хорошо, подумал Децим, шедший теперь позади всех. Он обернулся и увидел, что Брут все еще стоит на улице — никак струсил?
Цезарь сидел, склонив голову над развернутым свитком, ничего не видя, не слыша. Вдруг он пошевелился, но не для того, чтобы посмотреть, кто вошел. Левой рукой он нащупал верхнюю таблицу и придвинул к себе, а правой взял стиль и принялся быстро писать.
В десяти футах от возвышения группа сконфуженно остановилась. Казалось неправильным, что Цезарь не замечает своих убийц. Децим посмотрел на статую Помпея, естественного размера, но казавшуюся очень высокой благодаря четырехфутовому постаменту. Она стояла в конце курульного возвышения, довольно обширного, потому что на нем должны были помещаться от шестнадцати до двадцати человек. Децим нащупал свой кинжал — пальцы вдруг стали непослушными, — вынул его из ножен и прижал к боку. Он понял, что то же проделали и остальные, уголком глаза увидел появившегося в дверях Брута — и решился. В конце концов, чего ждать?
Но Луций Тиллий Кимбр с обнаженным кинжалом в руке уже поднимался по ступеням, на которых обычно сидели ликторы.
— Подожди, нетерпеливый болван, не сейчас! — не поднимая головы, раздраженно крикнул Цезарь.
Стальной стиль его продолжал покрывать воск мелкими буквами.
Зло поджав губы, Кимбр посмотрел на освободителей. «Вот, полюбуйтесь, каков наш диктатор!» — говорил его взгляд. Затем он подался вперед, чтобы сорвать тогу с левого плеча сидящего за столом человека. Но Гай Сервилий Каска опередил его и, заскочив сзади, всадил кинжал в склоненную шею. Удар только слегка задел ключицу и рассек кожу в верхней части груди. Цезарь молниеносно вскочил и инстинктивно нанес удар стилем. Острая сталь воткнулась в руку Каски. Остальные освободители, осмелев и вскинув кинжалы, бросились на него.
