Еще вина, но лучше не стало.
— Я останусь в Риме, — пробормотал еле слышно Децим.
— Я сомневаюсь, что это хороший выбор. Сенат отменит амнистию, потому что народ и ветераны будут настаивать на этом. Простые люди очень любили его — он был частью их. Поднявшись высоко, он никогда о них не забывал, всегда находил для них теплое слово, всегда останавливался и выслушивал жалобы. Децим, скажи мне, что значит для жителя или для жительницы Субуры абстрактное понятие «политическая свобода»? Их голоса даже не считают на выборах центурий, народных или плебса. А Цезарь жил там, он свой среди них. Никто из нас никогда не был своим среди них и никогда не будет.
— Покинув Рим, я признаю свою вину.
— Это так.
— Антоний сильный. И добр к нам.
— Децим, не доверяй Марку Антонию!
— Уверен, что на него можно положиться, — возразил Децим, зная то, чего не знал Гиртий: Марк Антоний тоже вложил свою лепту в убийство Цезаря, у него тоже рыльце в пушку.
— Я верю, что он хочет защитить тебя. Но народ и ветераны ему не позволят. Кроме того, Антоний жаждет власти. Такой же, какая была сосредоточена в руках Цезаря, а любого, кто стремится к этому, может постигнуть та же судьба. Это убийство создало прецедент. Антоний станет бояться, что он будет следующей жертвой. — Гиртий прочистил горло. — Я не знаю, что он сделает, но что бы ни сделал, поверь мне, освободителям это на пользу не пойдет.
— Ты намекаешь на то, — медленно проговорил Децим, — что освободителям нужно найти достойный, законный предлог убраться из Рима. Для меня это просто. Я немедленно могу отправиться в свою провинцию.
— Уезжай. Но учти, ты не сможешь долго удерживать за собой Италийскую Галлию.
— Чепуха! Палата внесла предложение поддержать все постановления Цезаря, а Цезарь отдал Италийскую Галлию мне.
— Поверь, Децим, ты будешь управлять этой провинцией ровно столько, сколько позволят Антоний и Долабелла.
Придя домой, Децим Брут написал Бруту и Кассию. В письме он пересказал то, что говорил ему Гиртий, и, снова впав в панику, объявил, что покидает Рим и даже Италию. Его ждет провинция, и он укроется в ней.
По мере того как он писал, письмо становилось все более и более сумбурным. Он выдвинул идею повальной миграции освободителей на Кипр или в самые отдаленные районы испанской Кантабрии. Что им остается делать, как не бежать? У них нет такого генерала, как Помпей Магн, нет влияния ни на легионы, ни на иноземных правителей. Рано или поздно их объявят врагами народа, что будет стоить им либо голов, либо, в лучшем случае, гражданства с вечной ссылкой без каких-либо средств. Пускай, кто может, попробует повлиять на Антония, пусть уверит его, что ни один освободитель не помышляет убить вслед за Цезарем консулов, и что никаких планов захвата у них тоже нет.
Письмо заканчивалось просьбой о встрече только втроем и с глазу на глаз. В пятом часу ночи, а где — решайте сами.
Они встретились в доме Кассия, говорили шепотом, за закрытыми ставнями, на случай если к окну подберется какой-нибудь чересчур любопытный слуга. Брут и Кассий были поражены, до какой степени страх овладел их сообщником, они даже подумали, что он сам не знает, что говорит. Вероятно, предположил Кассий, Гиртий по каким-то своим причинам просто решил припугнуть их, заставить бежать. Бегство означает признание своей вины. Поэтому нет, Брут и Кассий не уедут из Рима, и они отказываются объединять свои финансы или ценные бумаги.
— Поступайте как знаете, — сказал Децим, поднимаясь. — Уезжайте или оставайтесь, мне теперь все равно. Я, как только соберусь, уеду в свою провинцию, в Италийскую Галлию. Если я там хорошо закреплюсь, Антоний и Долабелла решат оставить меня в покое. Хотя я думаю, что сумею обезопасить себя и сам, тайком набрав небольшое войско из тамошних ветеранов. Просто на всякий случай.
— О, это ужасно! — крикнул Брут Кассию, когда одержимый страхом Децим ушел. — Моя мать желает мне зла, Порция не сказала и двух разумных слов. Кассий, удача покинула нас!
— Децим не прав, — уверенно возразил Кассий. — Я обедал у Антония, поэтому могу уверить тебя, что оснований для беспокойства у нас с тобой нет. Кстати, поразительно, что и Антоний хотел смерти Цезаря, — зубы его блеснули в улыбке, — хотя даже не знал содержание его завещания.
— Ты пойдешь на завтрашнее заседание сената? — спросил Брут.
— Конечно. Мы все должны… нет, фактически мы обязаны быть там. И не волнуйся, Децим там тоже будет, поверь.
Луций Пизон созвал сенат, чтобы обсудить похоронный вопрос. Неуверенно войдя в грязное помещение храма Теллус, освободители не ощутили открытой враждебности, хотя заднескамеечники старались не подходить к ним, кроме тех случаев, когда нельзя было этого избежать. Похороны Цезаря решили провести через два дня, двадцатого марта.
— Хорошо, — сказал Пизон и посмотрел на Лепида. — Марк Лепид, в городе спокойно?
— Город спокоен, Луций Пизон.
— Тогда, может быть, Пизон, ты публично прочтешь завещание Цезаря? — спросил Долабелла. — Я думаю, в нем указано, кому и что достается.
— Пойдемте на ростру, — сказал Пизон.
Сенаторы, как один, поднялись и пошли к ростре, с трудом проталкиваясь сквозь толпу. Съежившийся, объятый страхом, дрожащий Децим с болью отметил, что Гиртий был прав. Множество ветеранов, и сегодня их больше, чем вчера. Тут же толклись и завсегдатаи Форума, люди, которые знали всех представителей первого класса в лицо. Когда за Антонием и Долабеллой на ростру поднялись оба Брута и Кассий, эти люди шепотом стали называть их имена менее осведомленным соседям. Поднялся ропот, но Долабелла, Лепид и Антоний принялись столь демонстративно выказывать этим троим знаки дружеского расположения, что ропот утих.
Луций Кальпурний Пизон полностью прочитал завещание, в котором Гай Октавий не только объявлялся наследником, но и было сказано, что Цезарь официально усыновляет его и что отныне он будет известен как Гай Юлий Цезарь. Шепот удивления пролетел по толпе. Кто таков этот Гай Октавий? Завсегдатаи Форума могли бы многое порассказать о родне этого юноши, но его самого никто не видел в глаза. Когда в числе второстепенных наследников упомянули Децима Брута, снова поднялся ропот, но Пизон быстро перешел к самому интересному. Триста сестерциев оставляется каждому римскому гражданину, а сад Цезаря по ту сторону Тибра переходит в общественное пользование. Новость была встречена настороженным молчанием. Никто не крикнул, никто ничего не бросил в воздух, никто не зааплодировал. После того как Пизон закончил чтение и объявил дату похорон, сенат быстро покинул ростру. Каждый сенатор ушел в сопровождении шести солдат Лепида.
Все выглядело так, словно весь мир ждал похорон Цезаря, словно ни один мужчина, ни одна женщина в Риме не были еще готовы сделать какие-то выводы, пока не закончится церемония, подводящая в его жизни черту. Даже когда Антоний на другой день объявил сенату в храме Юпитера Статора, что он навсегда исключает из конституции должность диктатора, только Долабелла отреагировал с энтузиазмом. Апатия, везде апатия! А толпы росли и росли. С наступлением темноты весь Форум и улицы, прилегающие к нему, были залиты светом ламп и костров. Обеспокоенные жители окружающих инсул не спали всю ночь, боясь пожара.
