Для Цицерона мир после смерти Цезаря еще более обезумел. Он не мог понять почему. То, что освободителям не удалось захватить власть, он объяснял тем, что они ему не доверились. У него, у Марка Цицерона, при всей его мудрости, его опыте, его знаниях, никто не спросил совета.
Даже его брат Квинт, освободившись от Помпонии, но не будучи в состоянии вернуть ей приданое, утаил от него свое решение жениться на привлекательной молодой Аквилии, наследнице очень хорошего состояния. Таким способом он не только смог выплатить долг своей прежней жене, но и зажить без особой печали. Это совершенно вывело из себя его сына. Квинт-младший побежал к дяде Марку за утешением, но по глупости сболтнул тому, что все еще любит Цезаря и всегда будет его любить, а также убьет любого освободителя, появившегося в поле его зрения. И Цицерон опять впал в гнев, послав Квинта-младшего паковать свои вещи. Не зная, куда пойти, молодой человек примкнул к Марку Антонию — еще большее оскорбление.
После этого все, что мог сделать Цицерон, — это писать письмо за письмом. Аттику в Рим, Кассию в придорожные города и Бруту в Ланувий. Он все спрашивал их, почему народ не может понять, что Антоний — еще больший тиран, чем Цезарь? Его законы — это отвратительные пародии на нормальное законотворчество.
«Как бы там ни было, Брут, — писал он в одном из писем, — ты должен вернуться в Рим, чтобы занять свое место в палате еще до июньских календ, ибо, если тебя там не окажется, это будет концом твоей публичной карьеры, а позже последуют еще большие катастрофы».
Но от одной катастрофы он был в восторге. По слухам, Клеопатра, ее брат Птолемей и ее сын Цезарион потерпели кораблекрушение по пути домой. Все они утонули.
— А ты слышал, что вытворяет Сервилия? — спросил он Бальба, принимая его на недавно приобретенной им вилле Помпея (Цицерон продолжал скупать виллы), и театрально изобразил ужас.
— Нет, а что? — скривив рот, спросил Бальб.
— Она фактически живет один на один с Понтием Аквилой в его поместье! Говорят, у них даже общая спальня!
— О боги! Я слышал, что она порвала с ним, как только узнала о его причастности к акции освободителей, — спокойно прореагировал Бальб.
— Да, она порвала, но потом Брут прогнал ее, и она, видно, решила таким способом насолить ему с Порцией. Женщине шестьдесят, а ее любовник моложе сынка!
— Намного хуже отсутствие перспективы мира в Италии, — сказал Бальб. — Я в отчаянии, Цицерон.
— Не только ты! Правда, ни Брут, ни Кассий не намерены затевать новую гражданскую междоусобицу.
— Антоний другого мнения.
Плечи Цицерона опустились, он вздохнул и вдруг стал выглядеть древним старцем.
— Да, все идет к войне, — печально признал он. — Децим Брут — главная угроза, конечно. Ну почему, почему никто из них не приходит ко мне за советом?
— Кого ты имеешь в виду?
— Освободителей, разве не ясно? У них хватило мужества на убийство, но политически они действуют, как слепые щенки. Как маленькие детишки, убившие тряпочную куклу.
— Единственный, кто мог бы помочь, — это Гиртий.
Цицерон просиял.
— Тогда давай пойдем с тобой к Гиртию.
3
Октавиан приехал в Рим в майские ноны, сопровождаемый только слугами. Его мать и отчим отказались принять участие в этой безумной затее. В четвертом часу дня он прошел через Капенские ворота и направился к Римскому Форуму, одетый в белоснежную тогу с узкой пурпурной каймой всадника по открытому правому плечу туники. Благодаря многочасовой практике хождения в ботинках на толстой подошве он производил нужное впечатление на людей, заставляя их оборачиваться и поражаться ему, ибо высокий величественный молодой человек имел осанку, исключавшую чопорность или наличие какого-либо волнения. Показать то или другое означало потерять лицо. С высоко поднятой головой, увенчанной блестящей массой волнистых светлых волос, с полуулыбкой на тонких губах он шел по Священной дороге. Лицо излучало неподдельное дружелюбие, которым всегда так славился Цезарь.
— Это наследник Цезаря! — шептал один из его слуг зевакам.
— Наследник Цезаря прибыл в Рим! — шептал другой.
День был чудесным, небо — безоблачным, но все портила влажность. Из-за нее небосвод потерял две трети обычной голубизны. Вокруг солнца, на некотором расстоянии, сиял ореол, люди показывали на него пальцами и дивились, что бы мог означать этот знак. Кольца вокруг полной луны нередко видели все, но вокруг солнца? Небывалое дело! Исключительный, исключительный знак!
Оказалось нетрудно найти место, где горел Цезарь. Оно все еще было покрыто цветами, куколками и шариками. Октавиан свернул со Священной улицы и встал у стены. Там, пока собиралась толпа, он накрыл голову складкой тоги и стал молча молиться.
Под ближайшим храмом Кастора и Поллукса располагались конторы коллегии плебейских трибунов. Луций Антоний, плебейский трибун, распахнул тяжелую дверь как раз тогда, когда Октавиан убирал с лица плотную ткань импровизированного покрова.
Самый молодой из троих Антониев считался и самым умным из них, но у него имелись свои недостатки, мешавшие ему добиться столь же высокого общественного признания, какого добился его старший брат. Он был полноват, лысоват, смешлив и язвителен, что неоднократно являлось причиной его стычек с Марком.
Он остановился понаблюдать за окончившим молиться юнцом, подавляя желание расхохотаться. Что за вид! Так это и есть внучок Цезаря, его знаменитый наследник? Никто из Антониев не входил в окружение Луция Цезаря, и Луций Антоний не припоминал, чтобы он когда-либо видел Гая Октавия, но это был, без сомнения, тот самый Октавий, и никто другой. К тому же Луций знал, что его брат Гай, исполнявший обязанности городского претора, получил письмо от Гая Октавия, в котором тот уведомлял, что прибудет в Рим в майские ноны, и просил разрешить ему произнести что-то там с ростры.
«Да, это он, наследничек Цезаря. Надо же, какой смешной! Эти ботинки! Кого он пытается обмануть? И куда смотрит его парикмахер? У него волосы длиннее, чем у Брута. Самый настоящий маленький фендрик — посмотрите, как тщательно он укладывает складки своей тоги. И это лучший твой выбор, Цезарь? Ты предпочел этого гомика моему брату? С головой у тебя явно было не все в порядке, когда ты писал свое завещание, дорогой кузен Гай».
— Ave, — сказал он, подходя к Октавиану с протянутой для рукопожатия рукой.
— Луций Антоний? — спросил Октавиан с улыбкой Цезаря, сбивающей с толку.
Он выдержал костедробильное рукопожатие, и ни один мускул не дрогнул на юном лице.
— Конечно Луций Антоний, Октавий, — радостно сказал Луций. — Мы кузены. Ты виделся с дядюшкой Луцием?
— Да. Я посетил его в Неаполе несколько рыночных интервалов назад. Он прихворнул, но был рад меня видеть.
Октавиан помолчал, потом спросил:
