И он стал втягивать спутника в разговоры, исподволь вынуждая его высказываться на разные темы, включая дальнейшую судьбу Рима.
— Какое твое самое большое желание, Октавиан? — как-то раз спросил он.
— Чтобы вся Римская империя жила в мире.
— И что бы ты сделал, чтобы достигнуть этого?
— Все, — просто ответил Октавиан. — Все, что угодно.
— Это похвальная цель, но вряд ли она достижима.
Серые глаза с искренним удивлением всмотрелись в янтарные.
— Почему?
— О, потому что война, вероятно, у римлян в крови. Войны и завоевания увеличивают доходы Рима — так думает большинство.
— Доходы Рима уже достаточны для его нужд. Война истощает казну.
— Римляне так не считают. Война набивает казну. Вспомни Цезаря и Помпея Магна, не говоря уже о Павле, Сципионах, Муммии, — с удовольствием перечислял Поллион.
— Те дни закончились, Поллион. Все сокровища мира растрачены Римом. Кроме единственных.
— Сокровищ парфян?
— Нет! — презрительно отмахнулся Октавиан. — Такую войну мог планировать только Цезарь: огромные расстояния и огромная армия, вынужденная годами перебиваться на солонине и фураже, окруженная со всех сторон врагом и неприступными землями. Я имею в виду сокровища Египта.
— И ты одобрил бы, если бы Рим забрал их?
— Я сам возьму их. Со временем, — уверенно сказал Октавиан. — Это осуществимая цель. По двум причинам.
— И каковы же они?
— Первая: римской армии не надо уходить далеко от Нашего моря. Вторая: помимо сокровищ, Египет выращивает зерно, которое будет нужно нашему растущему населению.
— Многие говорят, что этих сокровищ не существует.
— Они существуют, — сказал Октавиан. — Цезарь их видел. Он в Испании рассказал мне о них. Я знаю, где они находятся и как их достать. Риму они понадобятся, потому что война истощит его.
— Ты хочешь сказать, гражданская война?
— Подумай, Поллион. За последние шестьдесят лет мы пережили больше гражданских войн, чем иноземных. Римляне шли против римлян, споря о том, что такое республика, что такое свобода.
— Ты не хотел бы быть греком и воевать за идею?
— Нет, не хотел бы.
— Даже во имя мира?
— Нет, если это значит воевать против своих сограждан. Война, которую мы ведем против Брута и Кассия, должна стать последней гражданской войной.
— Секст Помпей может не согласиться с тобой. Без сомнения, он заигрывает с Брутом и Кассием, но их флирт не приведет к прочной связи. Он кончит тем, что развяжет собственную войну.
— Секст Помпей — пират, Поллион.
— Значит, ты не думаешь, что он соберет остатки сторонников освободителей после поражения Брута и Кассия?
— Нет. Он выбрал свою стихию. Это вода. И это значит, что он никогда не отважится на полномасштабную кампанию, — ответил Октавиан.
— Но есть другие поводы к гражданским войнам, — лукаво заметил Поллион. — Что, если триумвиры рассорятся?
— Я не Архимед, но я сдвину земной шар, чтобы этого избежать. Уверяю тебя, Поллион, я никогда не буду воевать против Антония.
«И почему, — спросил себя Поллион, — я верю этому? Ибо я верю».
Октавиан вошел в Рим в конце ноября, пешком и в тоге, в ботинках на высокой подошве, в сопровождении певцов и танцоров, воспевающих мир между триумвирами, и окруженный толпами ликующих римлян, которым он улыбался улыбкой Цезаря и махал рукой, как Цезарь. Он прошел прямо на ростру и там объявил о создании триумвирата в короткой, взволнованной речи, которая не вызывала сомнений, кто в этом примирении сыграл главную роль. Он — Цезарь Миротворец, а не Цезарь Разжигатель Войны.
Затем он пошел к сенаторам, ожидавшим его в курии Гостилия, и уже спокойнее и подробнее ознакомил их с произошедшим. Публию Титию велели немедленно созвать Плебейское собрание и отменить закон, объявлявший Антония и Лепида изгоями. Квинт Педий внутренне возликовал, официально узнав, что его консульство скоро закончится, но Октавиан решил переговорить с ним с глазу на глаз.
— Титий проведет через плебс законы об учреждении триумвирата, — сказал он Педию в его кабинете, — и узаконит другие необходимые меры.
— Какие другие необходимые меры? — устало переспросил Педий, которому не понравились суровые нотки в голосе своего молодого кузена.
— Рим — банкрот, поэтому мы вводим проскрипции.
Вздрогнув, Педий протянул руки, словно бы ограждаясь от незримой опасности.
— Я не соглашусь на проскрипции, — проговорил он тонким голосом. — Как консул, я выступлю против них.
— Как консул, ты выступишь за них, Квинт. Скажешь хоть слово против — и твое имя будет стоять первым в списке, который Титий вывесит на ростре и на стене Регии. Успокойся, дружище, и хорошенько все взвесь, — мягко добавил Октавиан. — Неужели ты хочешь, чтобы Валерия Мессала осталась без мужа и без дома, а ее дети — без права наследования и без возможности занять свое место в общественной жизни? Это внучатые племянники Цезаря! Подумай о них. Квинт-младший скоро будет участвовать в выборах военных трибунов. А если тебя внесут в списки, мы должны будем указать и на Мессалу Руфа.
Октавиан встал.
— Хорошенько подумай, прежде чем скажешь что-то, кузен, я очень тебя прошу.
Квинт Педий хорошенько подумал в ту ночь. Дождавшись, когда все в доме уснут, он закололся.
Позванный на рассвете Октавиан быстро сообразил, что сказать Валерии Мессале, обезумевшей от горя, и ее брату авгуру.
— Я оповещу всех, что Квинт Педий умер во сне, устав от бремени своих консульских обязанностей и забот. Пожалуйста, поймите, что у меня есть на то причины. Если вам дороги ваши жизни, жизни ваших детей и ваше имущество, говорите всем то же самое. Очень скоро вы все поймете.
Антоний вошел в город с большей помпой, чем Октавиан. Хоть так, раз уж пальму первенства у него украли. На нем были богато украшенные доспехи и плащ из леопардовых шкур, и такая же накидка украшала его нового общественного коня по кличке Милосердие. Сопровождаемый эскортом из германских конников, он был очень доволен приемом. Октавиан прав. Римский народ не хочет военных свар между фракциями. Поэтому и Лепида на третий день тоже встречали как надо.
К концу ноября Октавиан снял с себя обязанности консула, после чего были назначены консулы-суффекты Гай Карринат и Публий Вентидий, два поседевших участника Италийской войны. Как только их утвердили, Публий Титий пошел к плебсу. Сначала он с согласия всех триб узаконил триумвират, потом провел законы о врагах народа, которые практически совпадали с подобными положениями Суллы, от наград за информацию до публично вывешиваемого списка приговоренных. Сто тридцать имен, и первым по просьбе Антония в печальный реестр внесли Марка Туллия Цицерона. Большинство перечисленных были уже мертвы или убежали. Брута и Кассия тоже назвали. Причина проскрипций — сочувствие освободителям.
