— Его взяли, — сказал он Пиндару, своему вольноотпущеннику, который нес его щит. Потом спешился и стал судорожно расстегивать кирасу. — Как свободный человек, Пиндар, ты мне ничего не должен, но у меня есть последняя просьба.
Кассий выдернул из ножен кинжал — тот самый кинжал, который так жестоко повернула в глазнице Цезаря его рука. Странно, но он мог думать сейчас только о том, с какой ненавистью тогда это проделал. Он протянул кинжал Пиндару.
— Ударь точно, — сказал он, обнажая левый бок.
Пиндар ударил точно. Кассий наклонился вперед и упал на землю. Пиндар, плача, посмотрел на него, сел на коня и помчался наверх, в город.
Но германская кавалерия принадлежала освободителям. Они ехали, чтобы сказать Кассию, что люди Брута вторглись на территорию триумвиров и одержали победу. Первое сражение при Филиппах было выиграно. Вместе с Титинием они поскакали наверх и нашли Кассия мертвым. Конь Кассия тыкался мордой в его лицо. Быстро спешившись, Титиний подбежал к нему, обнял и зарыдал.
— Кассий, Кассий, это были хорошие вести! Почему ты не подождал?
Не было смысла продолжать жить, если Кассий мертв. Титиний выхватил меч и упал на него.
Брут провел весь тот страшный день на вершине своей горы, напрасно пытаясь увидеть сражение. Он понятия не имел, что происходит. Не знал, что несколько его легионов взяли ситуацию в свои руки и одержали победу, не знал, чего от него хочет Кассий.
— Подождите, я думаю, — сказал он своим легатам, друзьям и всем тем, кто пришел, чтобы заставить его сделать хоть что-нибудь, не сидеть сложа руки!
Прибежал растрепанный, запыхавшийся Кимбр и сообщил ему о победе, о трофеях, которые его легионы с ликованием перетащили через реку Ганга.
— Но… но Кассий… не приказывал этого! — заикаясь, воскликнул Брут, в глазах его мелькнул испуг.
— Они все равно это сделали, и прекрасно! И для тебя прекрасно, страдалец! — огрызнулся, теряя терпение, Кимбр.
— Где Кассий? Где остальные?
— Кассий с Титинием поднялись к Филиппам посмотреть, можно ли что-нибудь различить в этой пыли. Квинктилий Вар, думая, что все потеряно, закололся. Об остальных я не знаю. Такой везде хаос!
Совсем стемнело, и медленно, очень медленно облако пыли стало оседать. Ни одна из сторон не имела возможности оценить результаты этого дня до утра. Поэтому уцелевшие освободители собрались поесть в бревенчатом доме Брута. Они помылись, переоделись в теплые туники.
— Кто сегодня погиб? — спросил Брут.
— Молодой Лукулл, — ответил Квинт Лигарий, убийца.
— Лентул Спинтер в бою на болотах, — сказал Пакувий Антистий Лабеон, убийца.
— И Квинктилий Вар, — добавил Кимбр, убийца.
Брут заплакал. Особенно ему было жаль невозмутимого, смелого Спинтера, сына более апатичного, но менее достойного человека.
Послышался какой-то шум. В комнату ворвался молодой Катон с дикими глазами.
— Марк Брут! — крикнул он. — Там! На улице! Там!
Его тон заставил всех вскочить и кинуться к двери. У порога на грубых носилках лежали тела Гая Кассия Лонгина и Луция Титиния. Тоненько вскрикнув, Брут упал на колени и стал раскачиваться, закрыв лицо руками.
— Как? — спросил Кимбр, взяв на себя инициативу.
— Их принесли германские конники, — ответил молодой Марк Катон, вытянувшись перед ним в соответствии с военным уставом, как заправский вояка. О, отец теперь не узнал бы его! — Кажется, Кассий подумал, что они люди Антония и хотят взять его в плен. Он и Титиний скакали к Филиппам. Заслышав сзади конников, Титиний спустился, чтобы их задержать. Но оказалось, что они — наши, однако, пока Титиния не было, Кассий убил себя. Он был мертв, когда все подъехали. И Титиний закололся на месте.
— А где же ты был, пока все это происходило? — ревел Марк Антоний, стоя среди руин, в которые был превращен его лагерь.
Опираясь на Гелена, ибо у молчащего Агриппы обе руки лежали на рукояти меча, Октавиан смотрел не мигая в маленькие разъяренные глазки.
— Я был на болотах, пытался дышать.
— Пока те cunni крали наши деньги!
— Уверен, — со свистом проговорил Октавиан, опустив длинные светлые ресницы, — что ты их вернешь, Марк Антоний.
— Ты прав, я их верну, ты, бесполезный, жалкий придурок! Маменькин сынок, ни на что не пригодный в бою! Я думал, что победил, а все это время какие-то изменники из лагеря Брута грабили мой лагерь! Мой лагерь! Они прикончили несколько тысяч наших солдат! Мы тоже убили восемь тысяч солдат Кассия, но какой был в этом смысл, когда за моей спиной перебили почти столько же наших прямо в моем собственном лагере? И ты не мог организовать отпор!
— Я никогда не говорил, что могу организовать отпор, — спокойно возразил Октавиан. — Ты намечал диспозиции на сегодня, не я. Ты даже не потрудился сказать мне, что атакуешь, и не пригласил меня на свой совет.
— Почему ты не отступаешься и не возвращаешься восвояси, Октавиан?
— Потому что я сокомандующий в этой войне, Антоний, что бы ты ни думал об этом. Я потерял больше людей, чем ты, — это моя пехота погибла! — и больше денег, чем ты, сколько бы ты ни орал и ни бесновался. В будущем я советую тебе включать меня в свои военные советы и лучше охранять свой лагерь.
Сжав кулаки, Антоний харкнул, сплюнул Октавиану под ноги и ушел.
— Позволь мне убить его, пожалуйста, позволь, — взмолился Агриппа. — Я одолею его, Цезарь, я знаю, что одолею! Он стареет и очень много пьет. Позволь мне убить его! Я вызову его, это будет честная схватка!
— Нет, не сегодня, — сказал Октавиан, повернулся и пошел к своей разоренной палатке.
Нестроевые копали ямы при свете факелов, потому что надо было похоронить много лошадей. Мертвая лошадь означала, что всадник не может сражаться. Это хорошо знали все.
— Ты был в гуще драки, Агриппа, мне сказал об этом Тавр. Тебе нужен сон, а не дуэль с таким гладиатором, как Антоний. Тавр сказал мне также, что ты удостоен девяти золотых фалер за то, что взошел на стену противника первым. Речь шла и о corona vallaris, но, по словам Тавра, Антоний придрался к тому, что там было две стены, и ты не сумел первенствовать на обеих. Но я все равно тобой очень горжусь! Возьмешь себе под начало четвертый, когда мы насядем на Брута.
Хотя Агриппа зарделся от похвалы, его более восхищало поведение Цезаря, чем свои подвиги на каких-то там стенах. После оскорбительного и незаслуженного нагоняя, полученного от такого кабана, как Антоний, ему оставалось лишь почернеть лицом и умереть. А вместо этого рев Антония оказал на него благодатное воздействие и, словно некое магическое лекарство, улучшил его состояние. Как он держался! Спокойно, ни один мускул не дрогнул. У него какая-то своя, особая храбрость. И Антоний ничего не добьется, пытаясь подорвать репутацию Цезаря среди легионов, сколько бы ни кривился, сколько бы ни высмеивал его за сегодняшнюю трусливость. Легионеры знают, что Цезарь болен, и они будут думать, что это его болезнь помогла им сегодня одержать большую победу. Ибо это большая победа. Мы потеряли самых худших солдат. А освободители лишились лучших. Нет, легионы никогда не поверят, что Цезарь трус. Это в Риме дружки Антония и «кабинетные» генералы-сенаторы поверят его лживым россказням. Но в них он не станет упоминать о болезни.
