— Я понимаю, что твое патрицианское происхождение не дает тебе вникнуть в заботы каких-то плебеев, Публий Долабелла, но ведь у тебя уже есть небольшой политический опыт. Ты должен бы знать, что надо делать, когда тебе так упорно противостоят. Что же?
— Э-э… я не знаю.
Стальные глаза не мигали. Они ввинчивались в глаза Долабеллы, как два сверла.
— Настойчивость — качество, достойное восхищения, Публий Долабелла, но не в бесконечном своем варианте. Когда двое твоих коллег отвергают твое предложение на всех собраниях в течение трех месяцев, вопрос ясен: оно неприемлемо, его надо снять. Но ты мучаешь всех уже десять месяцев! И бесполезно сидеть тут с видом кающегося ребенка. Уличные банды организовал, возможно, не ты, это до тебя сделал Клодий, но раз уж они существовали, ты решил их поднять. И стоял в стороне, когда избивали твоих коллег, кстати неприкосновенных по статусу. Марк Антоний сбросил с Тарпейской скалы двадцать римлян, твоих соотечественников, но ни на ком из них не было и сотой доли твоей вины, Публий Долабелла. По справедливости я должен приговорить тебя к той же судьбе. Кстати, и Марка Антония тоже, который должен был знать, кто виновен на деле. Но вы с ним уже лет двадцать мочитесь рядом, придерживая друг друга за пенис.
Наступило молчание. Долабелла сидел, стиснув зубы, на лбу его выступил пот. О, только бы капли не попали в глаза! Он боялся сморгнуть, поднять к ним руку.
— Публий Корнелий Долабелла, как великий понтифик я обязан сообщить тебе, что твое усыновление плебейской семьей незаконно. Ты не получил моего согласия, а в соответствии с lex Clodia таковое согласие необходимо. Поэтому ты немедленно сложишь с себя обязанности плебейского трибуна и не будешь принимать участия в общественной жизни до заседания суда по делам о банкротстве, куда ты сможешь обратиться с просьбой о рассмотрении твоего случая. У закона есть механизмы, позволяющие справиться с такими ситуациями, как твоя, и поскольку жюри будет состоять из людей твоего ранга, ты отделаешься легче, чем заслуживаешь. А теперь иди.
Цезарь опустил голову.
— И это все? — не веря своим ушам, спросил Долабелла.
Цезарь уже взял в руки свиток.
— Это все, Публий Долабелла. Ты считаешь меня неспособным отличать виновных от невиновных? В этой ситуации ты просто орудие.
«Просто орудие» с большим облегчением поднялось.
— Еще одно, — остановил его Цезарь, не отрываясь от свитка.
— Да, Цезарь?
— Тебе запрещается видеться с Марком Антонием. У меня есть информаторы, Долабелла, так что советую тебе не нарушать этот запрет. Vale.
Спустя два дня заместитель диктатора прибыл в Рим. Он въехал через Капенские ворота во главе эскадрона германской кавалерии, верхом на государственном коне, крупном красивом животном, таком же белом, как и прежний государственный конь Помпея Великого. Но Антоний превзошел Помпея. У того конь был накрыт ярко-красной кожаной попоной. А у Антония попоной служила шкура леопарда. Сам же он был в коротком плаще, схваченном золотой цепью под горлом. Одна пола картинно откинута на спину, демонстрируя восхитительную огненно-алую подкладку в тон тунике того же цвета. Золотая кираса плотно облегает мощную грудную клетку. На ней Геркулес (Антонии вели род от Геркулеса) убивает Немейского льва. Красные кожаные полоски рукавов и юбки отделаны золотым кружевом и сплошь усыпаны золотыми бляшками и шипами. Золотой афинский шлем украшен ярко-красными страусовыми перьями (по своей редкости они вместе с окраской обошлись ему в десять талантов) и привязан к левому заднему рогу седла. Антоний не надел шлем, чтобы глазеющая толпа сразу узнала, кто это едет, столь ослепительный, столь похожий на бога. Чтобы потешить свое тщеславие еще пуще, он раздал эскадрону германцев ярко-красные покрывала для их черных коней, а самих всадников разодел в нефальшивое серебро и львиные шкуры, причем головы хищников были надеты на шлемы, а лапы завязаны на груди.
Женщины Капенской рыночной площади, не сводя с него глаз, решали вопрос, красив он или безобразен. Мнения разделились, потом сошлись на одном: ростом, торсом, мускулатурой — красив, а тем, что выше, — не очень. Рыжеватые волосы слишком густы, лицо слишком круглое и слишком крупное, а шея короткая и такая толстая, что кажется продолжением головы. Глаза, как и волосы, с рыжиной, очень маленькие, посажены глубоко и слишком близко друг к другу. Нос и подбородок мечтают о встрече над полногубым маленьким ртом. Кончик носа опускается вниз, а подбородок тянется вверх. Красотки, которых он удостоил внимания, сравнивали его поцелуй со щипком птичьего клюва. Но… раз увидев, такого не позабудешь. Этого не отрицал никто.
Он обладал потрясающей, богатейшей фантазией. Много есть фантазеров, но в отличие от всех прочих Антонию удавалось претворять свои фантазии в жизнь. Себя он видел и Геркулесом, и новым Дионисом, и легендарным восточным царем Сампсикерамом, умудряясь походить разом на всех троих обликом и поступками.
Хотя его необузданный нрав и тяга к роскоши довлели над интеллектом, он не был ни глупым, как его брат Гай, ни совсем уж мужланом. У Марка Антония имелась практическая жилка, он был хитер, и эта хитрость помогала ему выпутываться из многих сомнительных положений. Он знал, как распорядиться своей потрясающей мужественностью, чтобы та надежно прикрыла его от чьего-либо гнева, особенно от гнева Цезаря, диктатора Рима, доводившегося ему троюродным братом. В дополнение к этому у него была семейная способность к ораторству — о нет, конечно, не такая, как у Цезаря или Цицерона, но определенно он говорил лучше, чем большинство членов сената. Он был храбр, смел, быстро соображал и не терялся на поле сражения. Он не признавал ни морали, ни этики, не испытывал уважения к чужой жизни и вообще к живым существам, но он мог быть очень щедрым и был хорош в компании. Антоний, как бык, весь состоял из импульсов и горы плоти. Он был рожден патрицием, однако желал еще большего, хотя желания его были противоречивы. С одной стороны, он хотел быть Первым человеком в Риме, с другой — жаждал дворцов, гульбы, секса, еды, вина, веселых представлений и постоянных развлечений.
Год назад он с легионами Цезаря вернулся в Италию, и с той поры все вышеперечисленное вошло в непременную атрибутику его жизни. Как заместитель диктатора, Антоний по конституции обладал практически неограниченной властью, и то, как он ею пользовался, Цезарю определенно не могло понравиться. Он хорошо это понимал, однако жил как восточный владыка, тратя значительно больше того, что имел. Более благоразумный человек давно бы смекнул, что наступит день, когда его за все это потянут к ответу, но Антоний продолжал жить, как жилось. Он считал, что времени у него еще полно. И просчитался. Этот день наступил.
У него хватило ума оставить своих дружков в Геркулануме, на вилле Помпея. Не следует раздражать кузена Гая сверх меры. Такие люди, как Луций Гелий Попликола, Квинт Помпей Руф-младший и Луций Варий Котила, были, разумеется, известными лицами в Риме, но кузен Гай почему-то их не любил.
Въехав в Рим, Антоний в первую очередь поспешил не к Общественному дому и даже не к огромному особняку Помпея на Каринах, в котором он теперь проживал, а к дому Куриона на Палатине. Оставив своих германцев в саду возле дома Гортензия, он постучал в знакомую дверь и спросил госпожу Фульвию.
