Появился Аполлодор, за ним Сосиген и наконец Ха-эм. Но Клеопатры не было.
— Где она? Где моя жена? — кричал он.
— Что случилось? — спросил Аполлодор, съежившись.
— Моя армия дезертировала, а это значит, что и флот мой тоже не будет драться, — резко ответил он. — Где царица?
— В своей гробнице, — ответил Аполлодор.
Вот! Он побледнел, покачнулся.
— Умерла?
— Да. Она не думала, что опять увидит тебя живым.
— И не увидела бы, если бы моя армия сражалась. — Он пожал плечами, развязал тесемки плаща, и тот упал на пол ярким красным пятном. — Да какая разница.
Он развязал ремни кирасы — она упала на мрамор, звякнув, — выхватил меч из ножен, меч аристократа с эфесом из слоновой кости в форме орла.
— Помоги мне снять кожу, — приказал он Аполлодору. — Ну же, я не прошу тебя проткнуть меня мечом! Просто раздень меня до туники.
Но это Ха-эм вышел вперед, снял с него кожаную одежду и ремни. Три старика стояли в оцепенении, глядя, как Антоний направил острие своего меча на диафрагму, нащупывая пальцами левой руки нижнее ребро грудной клетки. Нащупав, он обеими руками схватил эфес меча, шумно втянул в себя воздух и со всей силой вонзил в себя. Только тогда, когда он стал опускаться на пол, ловя ртом воздух, моргая, хмурый не от боли, а от гнева, трое стариков подбежали, чтобы помочь ему.
— Cacat! — воскликнул он, оскалив зубы. — Я ударил мимо сердца. Оно должно быть там…
— Что мы можем сделать? — спросил Сосиген, плача.
— Во-первых, перестань реветь. Меч в моей печенке или в легких, поэтому через какое-то время я все-таки умру. — Он застонал. — Cacat, больно! Так мне и надо… Царица… Отведите меня к ней.
— Оставайся здесь до конца, Марк Антоний, — попросил его Ха-эм.
— Нет, я хочу умереть, глядя на нее. Отведите меня к ней.
Два бальзамировщика поднялись в корзине со своими инструментами и встали на уступ у отверстия, ожидая, пока другие два жреца-бальзамировщика уложат Антония в корзину, на дне которой были положены белые простыни. Затем они подняли корзину лебедкой. У отверстия они поставили корзину на рельсы, и она скатилась в гробницу, где первые два жреца приняли ее.
Клеопатра стояла, ожидая увидеть безжизненное тело Антония, красивого в смерти, без видимых кровавых ран.
— Клеопатра! — ахнул он. — Они сказали, что ты мертва.
— Любовь моя, любовь моя! Ты еще жив!
— Значит, это шутка? — спросил он, пытаясь засмеяться сквозь кашель. — Cacat! Я чувствую кровь на груди.
— Положите его на мою кровать, — приказала она жрецам и ходила вокруг, мешая им, пока они не уложили его так, как она хотела.
На подбитой ватой алой тунике кровь была не так заметна, как на белых простынях, на которых он лежал. Но за свои тридцать девять лет Клеопатра видела много крови и не пришла в ужас при виде ее. До тех пор, пока жрецы-врачи не сняли с него тунику, чтобы туже перевязать рану и остановить кровотечение. Увидев это великолепное тело с длинным тонким разрезом под ребрами, она усилием воли стиснула зубы, чтобы сдержать крик, первый взрыв горя. Антоний умирал… Что ж, она ожидала этого. Но не ожидала, что будет смотреть, как он умирает. Боль в его глазах, спазм агонии, внезапно согнувший его, как лук, когда жрецы стали бинтовать его. Его рука сдавила ее пальцы так, что она подумала: сейчас он их сломает. Но она знала, что это прикосновение дает ему силу, поэтому стерпела.
Когда его положили как можно удобнее, Клеопатра подвинула кресло к кровати, села и тихо и ласково заговорила с ним, а он не отводил взгляда от ее лица. Время шло час за часом, помогая ему пересечь реку, как он выразился, в душе оставаясь римлянином.
— Мы действительно будем вместе гулять в царстве мертвых?
— Теперь уже очень скоро, любовь моя.
— Как я найду тебя?
— Это я найду тебя. Просто сядь где-нибудь в красивом месте и жди.
— Лучшая судьба, чем вечный сон.
— О да. Мы будем вместе.
— Цезарь тоже бог. Я должен буду делить тебя с ним?
— Нет. Цезарь принадлежит к римским богам. Нас там не будет.
Прошло много времени, прежде чем он собрался с силами и смог рассказать ей, что случилось на ипподроме.
— Мои войска дезертировали, Клеопатра. Все до единого.
— Значит, сражения не было.
— Нет, я сам себя заколол.
— Лучше умереть от своего меча, чем от меча Октавиана.
— Я тоже так думаю. Да, но это утомительно. Медленно, слишком медленно.
— Скоро все будет кончено, любимый. Я говорила тебе, как сильно я люблю тебя?
— Да, и теперь я верю тебе.
Переход от жизни к смерти был таким тихим, что она не поняла, когда это произошло, пока не посмотрела близко в его глаза и не увидела огромные зрачки, покрытые золотой патиной. Каким бы ни был Марк Антоний, его больше не было. У нее на руках осталась оболочка, часть его, которую он покинул.
Крик разорвал воздух. Ее крик. Она выла, как животное, рвала на себе волосы, разорвала лиф платья и стала ногтями царапать грудь, плача и причитая, словно сошедшая с ума.
Хармиан и Ирас показалось, что она может нанести себе серьезный вред, они позвали жрецов-бальзамировщиков, и те насильно влили в горло Клеопатры маковый сироп. И только когда она впала в ступор, жрецы смогли отнести тело Марка Антония в комнаты, где стоял саркофаг, чтобы приступить к бальзамированию.
Наступила темнота. Антоний умирал одиннадцать часов. Но в конце он был прежним Антонием, великим Антонием. В смерти он обрел наконец себя.
28
Цезарион спокойно продолжал путь по дороге на Мемфис, хотя двое его слуг, пожилые македонцы, настоятельно советовали ему ехать до Схедии и там сесть на паром до Леонтополя на Пелузском рукаве Нила. Это позволит избежать риска встречи с армией Октавиана, говорили они. К тому же это более короткий путь к Нилу.
— Какая ерунда, Праксис! — засмеялся молодой человек. — Кратчайший путь до Нила — это дорога на Мемфис.
— Только когда на ней нет римской армии, сын Ра.
— Не называй меня так! Я — Парменид из Александрии, младший банкир, еду инспектировать счета царского банка в Копте.
«Жаль, что мама настояла, чтобы я взял с собой двух сторожевых псов», — подумал Цезарион. Хотя, в конце концов, они ни на что не влияли. Он точно знал, куда идет и что будет делать. Не оставить маму в беде — это первое и самое главное. Какой сын согласится на это? Они были связаны нитью, по которой ее кровь поступала к нему, когда он плавал в мягкой, теплой жидкости, которую мама приготовила для него. И даже после того, как эту нить отрезали, осталась нить невидимая, связывающая их, на каком бы расстоянии друг от друга они ни находились. Конечно, она думала о нем, когда отсылала его на другой конец света, столь чуждый ему, что он не сумеет понять ни их обычаев, ни языка. Ну а он думал о ней, когда отправлялся с намерением поехать куда-то в другое место, сделать что-то совсем другое.
