Трагедия в том, что ни сестерция из тех денег я не смею потратить на сам Рим. Большая часть денег идет на большие премии легионам. Эта бездонная яма, вероятно, имеет лишь одно ценное качество: она более равномерно распределяет личное богатство, чем в старые времена, когда плутократов можно было сосчитать по пальцам на обеих руках, а солдаты не имели достаточного дохода, чтобы принадлежать даже к пятому классу. Теперь положение изменилось».
Форум вдруг расплылся перед ним — на глазах выступили слезы. «Цезарь, о Цезарь! Как многому еще я мог бы научиться у тебя, если бы ты был жив! Это Антоний дал им возможность убить тебя — он был частью заговора, я нутром чувствую. Полагая, что он наследник Цезаря, и отчаянно нуждаясь в его огромном состоянии, он не устоял против уговоров Требония и Децима Брута. Другой Брут и Кассий были пешками, их привлекли просто для солидности заговора. Как многие до него, Антоний жаждет быть Первым человеком в Риме. Если бы не было здесь меня, был бы он. Но я здесь, и он боится, что я возьму себе этот титул, как взял имя Цезаря и деньги Цезаря. И он прав, что боится. Бог Цезарь — Divus Julius — на моей стороне. Если Риму суждено процветать, я обязан выиграть эту борьбу! Но я поклялся никогда не воевать против Антония, и я сдержу клятву».
Легкий бриз шевелил его густые волосы цвета блестящего золота. Сначала люди узнавали волосы и только потом их обладателя. Обычно они смотрели на него сердито. На триумвира, присутствующего в Риме, падала вина за трудные времена — дорогой хлеб, однообразие других продуктов питания, высокие ренты, пустые кошельки. Но на каждый злобный взгляд он отвечал улыбкой Цезаря, и это средство было таким мощным, что в ответ люди тоже начинали улыбаться.
В отличие от Антония, который даже в Риме любил появляться на улицах в доспехах, Октавиан всегда носил тогу с пурпурной каймой. В тоге он был невысокого роста, изящный, элегантный. Дни, когда он носил ботинки на толстой подошве, чтобы казаться выше, ушли в прошлое. Рим теперь знал его как бесспорного наследника Цезаря, и многие звали его так, как он назвал себя, — Divi Filius, сын бога. Даже при всей его непопулярности это оставалось его большим преимуществом. Мужчины могли сердито смотреть на него и ворчать, но мамы и бабушки ворковали и захлебывались от восторга. Октавиан был слишком умным политиком, чтобы не принимать в расчет влияние мам и бабушек.
От холма Велия он прошел через покрытые лишайником Древние колонны Мугонских ворот и спустился с Палатинского холма по его менее фешенебельной стороне. Его дом когда-то принадлежал известному адвокату Квинту Гортензию Горталу, сопернику Цицерона в суде. Антоний обвинил его сына в смерти своего брата Гая и записал его в проскрипции. Но для молодого Гортензия это не имело значения, поскольку его уже убили в Македонии, а тело бросили на памятник Гаю Антонию. Как и большинство римлян, Октавиан хорошо знал, что Гай Антоний был настолько некомпетентен, что его кончина положительно стала божьим благодеянием.
Дом Гортензия был очень большой и роскошный, хотя по размерам ему было далеко до дворца Помпея Великого на Каринах. Тот дворец захватил Антоний. Когда Цезарь узнал об этом, он заставил своего кузена заплатить за него. После смерти Цезаря выплаты прекратились. Но Октавиан не хотел иметь нарочито показной дом, претендующий на звание дворца. Ему было достаточно такого дома, который мог быть и конторой, и жилищем. Дом Гортензия достался ему на проскрипционном аукционе за два миллиона сестерциев — часть его реальной стоимости. Такие вещи нередко случались на проскрипционных аукционах, где одновременно продавалось много имущества граждан первого класса.
На фешенебельной стороне Палатина все дома соперничали друг с другом за вид на Римский Форум, но Гортензий был к этому равнодушен. Он нуждался в пространстве. Известный любитель разводить рыб, он вырыл огромные пруды для золотого и серебристого карпа, а лужайки и сады устроил более привычные для вилл вне пределов Сервиевой стены, таких как дворец, построенный Цезарем для Клеопатры у подножия Яникула. Угодья и сады этого дворца были легендарны.
Дом Гортензия стоял на пятидесятифутовом утесе с видом на Большой цирк, где в дни парадов или гонок колесниц более ста пятидесяти тысяч римских граждан занимали дешевые места, кричали от восторга и приветствовали участников.
Не взглянув в сторону цирка, Октавиан вошел в свой дом через сад с прудами и проследовал в приемную комнату, которой Гортензий никогда не пользовался, потому что был уже болен, когда пристраивал ее к дому.
Октавиану нравился план дома. Кухни и комнаты для слуг, а также уборные и ванные комнаты для них были в отдельном помещении. Ванные комнаты и уборные для владельца дома, его семьи и гостей располагались внутри главного здания и сделаны были из бесценного мрамора. Как в большинстве домов на Палатине, они располагались над подземным потоком, который впадал в огромные сточные трубы Большой Клоаки. Для Октавиана это стало главной причиной покупки дома. Он был очень закрытым человеком, особенно когда дело касалось отправления личных нужд. Никто не должен ни видеть, ни слышать того, что он делает! Например, во время мытья, а он непременно принимал ванну хотя бы раз в день. Поэтому военные кампании были для него пыткой, которую помогал переносить только Агриппа, при необходимости обеспечивая ему уединение. Октавиан и сам не знал, почему он так чувствителен к этому, ведь он хорошо сложен: разве что без надлежащей одежды мужчины уязвимы.
Его встретил взволнованный слуга. Октавиан не терпел ни пятнышка на тунике или тоге, поэтому жизнь человека, постоянно имевшего дело с мелом и уксусом, была тяжелой.
— Да, можешь взять тогу, — с отсутствующим видом сказал Октавиан, сбрасывая ее на пол, и вышел во внутренний сад перистиля с самым красивым фонтаном в Риме.
Фонтан был украшен скульптурной группой, изображавшей Амфитриона в раковине-колеснице, запряженной вздыбленными конями с рыбьими хвостами. Картина была изумительная, как живая. Волосы водяного бога были из водорослей, они мерцали и отдавали зеленью, а кожа представляла собой сетку из крошечных серебристых чешуек. Скульптура стояла в середине круглого пруда, чей бледно-зеленый мрамор, купленный в новых каменоломнях в Каррах, стоил Гортензию десять талантов.
Через бронзовые двери с барельефом, изображавшим Лапифа и кентавров, Октавиан вошел в холл, с одной стороны которого находился кабинет, с другой — столовая. Оттуда он прошел в огромный атрий с внутренним бассейном, куда из четырехугольного отверстия стекала с крыши дождевая вода, мерцавшая, как зеркало, от солнечных лучей, льющихся сверху. И наконец, еще через одни бронзовые двери он вышел в лоджию — широкий открытый балкон. Гортензию нравилась идея беседки как укрытия от палящих солнечных лучей. Он поставил несколько стоек над частью балкона и посадил виноград. С годами лоза разрослась и обвила раму гирляндами. В это время года беседка была усыпана свисающими гроздьями бледно-зеленых ягод.
Четыре человека сидели в больших креслах вокруг низкого стола. Пятое кресло, завершающее круг, было не занято. На столе стояли два кувшина и несколько кубков из простой арвернской керамики — никаких золотых кубков или графинов из александрийского стекла для Октавиана! Кувшин с водой был больше кувшина с вином, очень легким искристым белым вином из Альбы Фуценции. Ни один знаток не фыркнет презрительно на это вино, ибо Октавиан любил угощать всем самым лучшим. Он только не любил экстравагантность и заграничные товары. «Продукция Италии, — говорил он всем, кто готов был слушать, — превосходна, так зачем быть снобом и щеголять вином с Хиоса, коврами из Милета, крашеной шерстью из Гиераполиса, гобеленами из Кордубы?»
