— Ты снова беременна, — добродушно сказал Антоний.
— Ты догадался! Поразительно! Это еще только предположение. Я хотела сказать тебе, когда буду уверена. Надеюсь, это будет сын.
— Сын, дочь — какое это имеет значение? У меня и тех и других достаточно.
— Действительно, достаточно, — согласилась Октавия. — Больше, чем у любого другого известного человека, особенно если учесть близнецов Клеопатры.
Блеснула улыбка.
— Ты недовольна, моя дорогая?
— Ecastor, нет! Я только горжусь твоей способностью к деторождению, — возразила она, тоже улыбаясь. — Признаюсь, иногда я думаю о ней, о Клеопатре. Как ее здоровье? Довольна ли она своей жизнью? О ней почти все в Риме забыли, включая и моего брата. Жаль как-то, ведь у нее сын от бога Юлия да еще твои близнецы. Может быть, однажды она вернется в Рим. Я хотела бы снова ее увидеть.
Он взял ее руку, поцеловал.
— Одно я могу сказать тебе, Октавия: в тебе совершенно нет ревности.
В Риме Антоний получил два письма: одно от Ирода, второе от Клеопатры. Считая письмо Клеопатры менее важным, он сначала сорвал печать с письма Ирода.
Мой дорогой Антоний, я — царь евреев, наконец-то! Это было нелегко, если учесть неопытность Гая Сосия в военном деле. Он не Силон! Хороший губернатор в мирное время, но не может держать в руках евреев. Однако он оказал мне честь, дав мне два очень хороших римских легиона и позволив мне повести их на юг, в Иудею. Антигон вышел из Иерусалима встретить меня в Иерихоне. И я его разбил наголову.
Он убежал в Иерусалим, который мы осадили. Город пал, после того как Сосий прислал мне еще два легиона. Он сам привел их. Когда город пал, он хотел его разграбить, но я отговорил его. Я сказал ему, что мне и Риму нужна процветающая Иудея, а не разграбленная пустыня. В конце концов он согласился. Мы заковали Антигона в цепи и послали его в Антиохию. Когда ты будешь в Антиохии, ты можешь решить, что с ним делать, но я очень хочу, чтобы его казнили.
Я освободил мою семью и семью Гиркана из Масады и женился на Мариамне. Она беременна нашим первым ребенком. Поскольку я не еврей, я не могу быть верховным жрецом. Эта честь досталась саддукею Ананилу, который будет делать то, что я ему скажу. Конечно, у меня есть оппозиция и есть люди, которые участвуют в заговоре против меня, но ничего из этого не выйдет. Моя нога твердо стоит на еврейской шее, и я ее никогда не сниму, пока жив.
Пожалуйста, я умоляю тебя, Марк Антоний, отдай мне цельную, единую Иудею вместо пяти отдельных территорий! Мне нужен морской порт, и я буду счастлив, если это будет Иоппа. Газа слишком далеко на юге. Лучшая новость: я вырвал у Малхуса Набатейского право добывать асфальт в Асфальтовом озере. Малхус был на стороне парфян и отказал в помощи мне, его собственному племяннику.
Заканчивая письмо, я снова от всей души благодарю тебя за поддержку. Будь уверен, Рим никогда не пожалеет, что сделал меня царем евреев.
Антоний положил свиток, который сразу же опять свернулся, и какое-то время сидел, соединив руки на затылке и улыбаясь своим мыслям об этой семитской жабе. Меценат восточного покроя, но в отличие от Мецената жестокий и свирепый. Вопрос в том, что будет лучше для Рима в южной части Сирии: вновь объединенное Иудейское царство или разрозненное? Не расширив ни на милю географические границы, Ирод мощно обогатился, приобретя бальзамовые сады Иерихона и право добывать асфальт в Асфальтовом озере. Евреи воинственный народ, они отличные солдаты. Нужна ли Риму богатая Иудея, которой правит очень умный человек? Что будет, если Иудея поглотит всю Сирию южнее реки Оронт? Куда обратится потом взгляд ее царя? На Набатею, которая даст ему один из двух больших флотов, занятых торговлей с Индией и Тапробаной. Еще больше богатства. После этого он посмотрит на Египет. Меньший риск, чем любая экспансия на север, в римские провинции. Хм…
Он взял письмо Клеопатры, сломал печать и прочел его намного быстрее, чем письмо Ирода. Письма Ирода и Клеопатры не очень отличались. Ни в том ни в другом не было сентиментальности. Как всегда, Клеопатра восхваляла Цезариона, но это была не сентиментальность, это была львица и ее детеныш. Если отбросить Цезариона, это было письмо скорее монарха, чем экс-любовницы. Глафира сделает хорошо, если последует примеру своей египетской соперницы.
Носатое личико Клеопатры проплыло перед его мысленным взором. Золотистые глаза сияют, как сияли они, когда она была счастлива — а она была счастлива? Такое деловое письмо, смягченное только любовью к старшему сыну. Да, прежде всего она была правительницей, а уж потом — женщиной. Но по крайней мере, с ней было о чем поговорить. И было гораздо больше тем для разговора, чем с Октавией, которая поглощена своей беременностью и радуется, что снова вернется в Рим. С Ливией Друзиллой она редко виделась, считая ее холодной и расчетливой. Конечно, она так не говорила, — когда это его теперешняя жена нарушала хоть раз правила поведения, даже наедине с мужем? Но Антоний знал об этом, потому что разделял неприязнь Октавии. Девица была законченной креатурой Октавиана. Что такого было в Октавиане, что он умел хватать и удерживать своими стальными когтями нужных ему людей? Агриппа, Меценат. А теперь Ливия Друзилла.
И вдруг он почувствовал такую ненависть к Риму, к его тесно сплоченному правящему классу, к жадности Рима, к непреклонным целям Рима, к божественному праву Рима управлять миром. Даже Сулла и Цезарь ставили желания Рима выше своих желаний, клали на алтарь Рима все, что они делали, питали Рим своей силой, своими подвигами, своим animus, который был их движущей силой. Может быть, именно это отсутствовало в нем, Антонии? Может быть, он неспособен посвятить себя каким-то абстракциям, идеям? Александр Великий не думал о Македонии так, как Цезарь думал о Риме. Он думал сначала о себе, он мечтал о собственной божественности, а не о мощи своей страны. Вот почему его империя распалась, как только он умер. Империя Рима никогда не распадется из-за смерти одного человека или даже многих людей. У римлянина было свое место под солнцем, он никогда не думал о себе как о солнце. А Александр Великий так думал. Может быть, и Марк Антоний так думал. Да, Марк Антоний хотел иметь свое солнце, и его солнце не было солнцем Рима. Нет, это не солнце Рима.
Почему он позволил этой компании в Таренте уменьшить его долю? Надо было уехать и увезти флот из Тарента. Но он этого не сделал. Он считал, что остается, чтобы обеспечить безопасность и благополучие своего войска при вторжении в Парфянское царство. Его обхитрили простыми обещаниями! «Да, я обещаю дать тебе двадцать тысяч хорошо обученных легионеров, — сказал Октавиан сквозь зубы, явно говоря неправду. — Я обещаю послать тебе твои сорок процентов, как только мы откроем дверь в подвал Секста. Я обещаю, ты будешь старшим триумвиром. Я обещаю соблюдать твои интересы на Востоке. Я обещаю то, я обещаю это». Ложь, ложь, все ложь!
«Думай, Антоний. Думай! Из тысячи сенаторов семьсот на твоей стороне. Ты можешь объединить выборщиков в высших классах и контролировать законы, выборы. Но почему-то тебе никогда не удается добраться до Цезаря Октавиана. Это потому, что он здесь, в Риме, а тебя здесь нет. Даже в это долгое лето, пока ты находишься здесь, ты не можешь использовать свои войска и покончить с ним. Сенаторы ждут, чтобы узнать, сколько они получат из сундуков Секста Помпея, — то есть те, кто на лето не улизнул из вонючего, задыхающегося от жары Рима на свои виллы на побережье. И народ не видит тебя. Теперь, когда ты вернулся, тебя больше не узнают с первого взгляда, хотя прошло всего два года. Они могут ненавидеть Октавиана, но эта ненависть перемешана с любовью. Октавиан — тот человек, которого люди вынуждены и любить, и ненавидеть. А во мне сейчас никто не видит спасителя Рима. Они слишком долго ждали, когда же я покажу себя. Пять лет прошло после Филипп, а я еще не сделал того, что обещал сделать на Востоке. Сословие всадников ненавидит меня больше, чем Октавиана, — он должен им миллионы миллионов, что делает его обязанным им. Я им ничего не должен, но мне не удалось сделать Восток безопасным для их деятельности, и этого они не могут простить.
