— Прощай навсегда, Дэвид.
Он чуть не разрыдался, схватив меня за руку.
— Так нельзя! — срывающимся голосом выговорил он. — Мы столько лет были вместе! Давай лучше поцелуемся и все забудем.
Я не выдержала: стиснула пальцы в кулак и засветила ему прямо в левый глаз. Дэвид пошатнулся — а удар получился что надо, уроки братьев пошли впрок, — я вдруг заметила, что к дому идет незнакомец, и поскорее спихнула Дэвида с крыльца на дорожку. Надеюсь, неизвестному гостю я показалась не просто мегерой, а разъяренной амазонкой. Не желая попадать в дурацкое положение при постороннем, Дэвид юркнул в калитку и понесся по Виктория-стрит так, словно за ним гналась собака Баскервилей.
А мы с незнакомцем остались нос к носу. Хотя я стояла на крыльце, а он на дорожке, я заметила, что его рост едва достигает метра шестидесяти пяти. Но сложения он был крепкого, пружинисто балансировал на носках, как боксер, а карие глаза с каким-то красноватым оттенком лукаво поблескивали. Красивый прямой нос, хорошо вылепленные скулы, кое-как приглаженная каштановая грива, прямые черные брови и густые ресницы — очень хорош!
— Так вы зайдете? Или решили украсить собой дорожку? — холодно осведомилась я.
— Зайду, — отозвался он, но не сдвинулся с места: слишком внимательно разглядывал меня. Искры смеха в глазах исчезли, взгляд стал отчужденным и бесстрастным. Так врач изучает пациента, но если этот человек врач, я съем Дэвидову широкополую шляпу.
— Как у вас с гибкостью? — вдруг спросил он.
Я ответила, что никак.
— Досадно. А то я мог бы выбрать для вас причудливую позу. Мяса у вас на костях немного, вид спортивный, грудь аппетитная. Настоящая, не абы что. — С этими словами он легко взбежал на крыльцо и дождался, когда я первой войду в дом.
— Вы, наверное, художник из мансарды, — догадалась я.
— В самую точку. Я Тоби Эванс. А вы — наша новая соседка с первого этажа.
— В самую точку. Харриет Перселл.
— Пойдем ко мне, выпьем кофе. Вам не помешает подкрепиться после удара, которым вы наградили того слизняка. Теперь он месяц будет ходить с подбитым глазом.
Следом за Тоби я поднялась на два пролета к площадке, куда выходили две двери: одна с огромным символом женского пола (несомненно, дверь Джим и Боб), вторая — с альпийским пейзажем (явно квартира Клауса Мюллера). В мансарду вела еще одна крепкая лестница, похожая на приставную. Тоби поднялся первым, я за ним, а когда я очутилась в мансарде, Тоб потянул веревку, поднял лестницу от пола и притянул ее к потолку.
— Ух ты! — восхитилась я. — Можно поднять мост и выдержать осаду.
Я попала в огромное помещение с двумя окнами в нишах, выходящими во двор, и еще двумя со стороны фасада, где потолок был скошен. Мансарда была сплошь выкрашена белой краской и казалась стерильной, как операционная. Нигде ни булавки, ни мазка краски, ни пылинки — нет даже следов высохших дождевых капель на оконных рамах. Подоконники хозяин мансарды превратил в диваны с белыми вельветовыми подушками. На белоснежной подставке лицом к стене были расставлены картины, перед монументальным выкрашенным белой краской мольбертом на помосте стоял белый стул, сбоку от мольберта — невысокий белый комод. Ясно, это студия. А в зоне отдыха помещались два кресла, обтянутые белым вельветом, белые полки с выстроенными как по линейке книгами, белая больничная ширма, за которой виднелись кухонный уголок, квадратный белый стол и два белых деревянных стула. Даже пол был покрыт белой краской! И нигде ни пятнышка. Лампы тоже белые, флуоресцентные. Единственный цветной штрих — серое армейское одеяло на двуспальной кровати.
Вспомнив, как Тоби отозвался о моей груди — вот нахал! — я сказала то, что думала:
— А у тебя, случайно, не мания? Ручаюсь, ты даже краску выдавливаешь из тюбика строго со дна, а пустую часть тюбика подгибаешь точно по линейке.
Он усмехнулся и склонил голову набок, словно добродушный пес.
— Садись, — предложил он и ушел за ширму варить кофе.
Все это время мы переговаривались через ширму со старательно отутюженными складками, а когда Тоби вышел с двумя белыми кружками, разговор продолжался сам собой. Тоби рассказал, что он родом из буша, вырос среди огромных ферм на западе Квинсленда и Северной Территории. Его отец был поваром на ферме, но в первую очередь — выпивохой, так что Тоби приходилось готовить самому, чтобы его отец не лишился работы. Но он не злился на старика, которого пьянство в конце концов свело в могилу. В то время единственными красками Тоби были детские акварельные, бумага грубой, в какую мясники заворачивают мясо, а карандаши он потихоньку таскал из конторы. После смерти отца Тоби отправился в Большой Дым
[7]
, учиться рисовать как полагается, масляными красками.
— Сидней — жестокий город, когда в нем ни души знакомой, а ты едва вылез из стога сена, — говорил Тоби, подливая во вторую кружку бренди. — Поначалу я трудился поваром — в отелях, пансионах, в бесплатных столовках, больнице Конкорд. Жуть, иной раз за весь день английского слова не услышишь, и тараканы кишели повсюду, кроме Конкорда. Да, больницам надо отдать должное, в них хотя бы чисто. Но кормежка хуже, чем на ферме. Потом я перебрался в Кингс-Кросс. Так и жил себе в сарае на Келлет-стрит, пока не встретил Пэппи. Она привела меня сюда, познакомила с миссис Дельвеккио-Шварц, а та сказала, что я могу жить в мансарде и платить за нее три фунта в неделю, когда деньги будут. Видела статуи Девы Марии, святой Терезы и так далее? Красивые женщины. Но никого красивее старой калоши миссис Дельвеккио-Шварц я в жизни не видел. Когда я наконец поверю в свои силы, я напишу ее с Фло на коленях.
— Ты до сих пор работаешь поваром? — спросила я.
На его лице отразилось пренебрежение.
— Еще чего! Миссис Дельвеккио-Шварц посоветовала мне устроиться на завод, гайки закручивать — сказала, что и деньжат подзаработаю, и не убудет от меня. Так и заявила. И я послушался, теперь кручу гайки на заводе в Александрии, когда не рисую.
— И давно ты живешь в Доме? — спросила я.
— Четыре года. В марте мне стукнет тридцать, — ответил он.
Когда я предложила помыть кофейные кружки, он перепугался не на шутку — наверное, думал, что я не справлюсь. И я в задумчивости спустилась к себе. Ну и денек! Точнее, выходные дни. Тоби Эванс оказался славным малым. Но когда он упомянул про Пэппи, я заметила, что его глаза изменились. В них отразились и печаль, и боль. Вдруг меня осенило: да он влюблен в Пэппи! Кстати, я с ней не виделась с самого переезда.
Ох, как я устала. Пора гасить свет и наслаждаться второй ночью на двуспальной кровати. Одно я знаю точно: больше я никогда не стану спать на узкой койке. Какая роскошь!
Среда
3 февраля 1960 года
Я вся в делах: если не снимаю грудные клетки, то крашу в розовый цвет все подряд, что еще не успела выкрасить в моих новых комнатах. Кросс при дневном свете я видела столько раз, что уже почти освоилась. Здесь замечательно. Таких магазинов я еще нигде не встречала, за неделю я перепробовала больше необычной и вкусной еды, чем за всю предыдущую жизнь. Во французской булочной неподалеку продают длинные багеты — не хлеб, а мечта, а в кондитерской — изумительные пирожные из множества тонких, как вафли, слоев теста. Не то что приевшиеся булочки с джемом, бисквиты с кремом и лепешки с шоколадной глазурью и кокосом, каких всюду навалом. Словом, куда ни повернись, всюду нектар и амброзия. Однажды я купила нечто под названием «картофельный салат» — вот это вкус! В другой раз за один присест умяла целую банку салата из сырой капусты, правда, пучило меня всю ночь, ну и пусть. Еще попробовала запеченный в форме кирпича мясной фарш с крутым яйцом внутри — называется «венгерский рулет». Салями вместо надоевшей ветчины, сыр «тильзитер» вместо мыльной гадости, которую вечно покупает мама, — порой мне кажется, что я умерла и вознеслась в кулинарный рай. Все эти роскошества обходятся совсем недорого, о чем я как-то с удивлением обмолвилась одному эмигранту в моем любимом магазинчике деликатесов. Его ответ развеял все мои сомнения насчет закона о запрете торговли по выходным и в вечерние часы: оказалось, все эти магазины и пекарни принадлежат семьям, правда, говоря об этом, мой новый знакомый смущенно почесывал нос. То есть формально здесь нет никаких наемных рабочих! Потому и цены низкие.
