Пэппи говорит, что Дэвид — наглядный пример подавления и сдерживания чувств, и винит в этом свое католическое воспитание. У нее есть даже прозвище для всех дэвидов мира — «католики, измученные запорами». Но мне хотелось говорить не о нем, а о том, каково это — жить в Кингс-Кроссе. Да как везде, ответила Пэппи. Ни за что не поверю, слишком много всякого о нем болтают. Умираю от любопытства!
Среда
6 января 1960 года
Опять этот Дэвид. Ну как он не понимает! Если работаешь в больнице, никакого желания нет смотреть эти ужасные, чудовищные европейские фильмы. Дэвиду хорошо в его стерильном, выхолощенном мирке, где смерть подопытной мышки — событие. Но я-то целыми днями торчу там, где люди терпят боль, мучаются, даже умирают! Суровая действительность окружает меня со всех сторон, с меня довольно слез и страданий! Потому я и выбираю фильмы, на которых можно или уж посмеяться, или слегка всплакнуть, — например, когда видишь, как Дебора Керр, прикованная к инвалидному креслу, теряет свою единственную любовь. Но кино, которое любит Дэвид, — оно угнетает. Не просто печалит, а гнетет.
Все это я пыталась втолковать ему, когда он пообещал сводить меня на премьеру фильма в «Савой». Только сказала, что терпеть не могу не гнетущее, а противное кино.
— Великая литература и кино противными не бывают! — отрезал он.
Но когда я предложила ему помучиться в «Савое», пока я смотрю вестерн в «Принце Эдварде», Дэвид состроил такую мину, что я сразу поняла: помеси проповеди и обличительной речи мне не миновать. Пришлось капитулировать и тащиться в «Савой», на «Жервезу» — по роману Золя, как объяснил мне Дэвид после сеанса. Я чувствовала себя досуха выжатой тряпкой, иначе и не скажешь. Действие фильма происходило в огромной французской прачечной. Для героини, такой юной и хорошенькой, не нашлось мало-мальски приличного ухажера — одни лысые толстяки. Похоже, и Дэвид со временем облысеет: пока мы с ним встречаемся, волосы у него заметно поредели.
Дэвиду втемяшилось доставить меня домой на такси, а я бы с удовольствием прошлась до пристани и села в автобус. Мой провожатый всегда приказывает таксисту остановиться у нашего дома, потом увлекает меня в переулок, в темноте хватает за талию и чмокает в губы — трижды, но так благопристойно, что даже папа римский не осудил бы его. Дождавшись, когда я скроюсь за дверью, Дэвид катит к себе — он живет в четырех кварталах от нас вместе с матерью-вдовой. Правда, у Дэвида еще есть просторное бунгало на Куджи-Бич, но оно сдано семье эмигрантов из Голландии — Дэвид говорил, они чистюли, каких мало. С трудом верится, что у Дэвида в жилах кровь, а не вода. К моей груди он ни разу не притронулся даже пальцем! На кой черт тогда она мне сдалась?
Дома я нарвалась на братцев: шумно прихлебывая чай, они потешались над подсмотренным ритуалом прощания в темном переулке.
Сегодняшнее желание: научиться экономить по пятнадцать фунтов каждую неделю, чтобы к 1961 году сбережений как раз хватило на двухнедельный отпуск в Англии. Дэвид вряд ли увяжется за мной — на кого он оставит подопытных мышей?
Четверг
7 января 1960 года
В субботу наконец-то увижу Кингс-Кросс своими глазами: Пэппи пригласила меня на ужин. На всякий случай не стану объяснять маме с папой, где она живет, скажу только, что недалеко от Пэддингтона.
Сегодняшнее желание: только бы Кингс-Кросс меня не разочаровал!
Пятница
8 января 1960 года
Вчера Уилли всех нас перепугал. Подобрать птенца какаду и притащить его домой — это у нашей мамы в порядке вещей. Уилли был таким тощим и жалким, что поначалу мама поила его из пипетки теплым молоком, сдобренным трехзвездочным бренди, который мы приберегаем, чтобы ублажать бабулю. Клюв у птенца был еще слишком мягким, чтобы лущить семена, и мама перевела его на овсянку все с тем же бренди. Мало-помалу Уилли вырос в упитанную, холеную белую птицу с желтым хохолком и грудкой, вечно заляпанной засохшей овсянкой. Мама всегда кормила попугая из блюдца с зайчиками, последнего из моих детских. Но вчера блюдце разбилось, пришлось накладывать овсянку для Уилли в блюдце цвета желчи. Едва увидев, что ему подали, попугай перевернул блюдце вверх дном и заверещал так пронзительно, что в Бронте проснулись все собаки, а папу навестили два парня в синих мундирах, прибывшие в полицейской машине.
Не зря я столько лет подряд читала детективы — видно, дедуктивный метод я освоила так успешно, что даже под отчаянные вопли попугая и нестройный собачий лай сделала сразу два вывода. Во-первых, попугаи достаточно умны, чтобы отличать блюдечки с симпатичными зайчиками по краю от грязно-зеленых тарелок. Во-вторых, Уилли — законченный пьяница. Увидев, что ему подали не то блюдце, он понял, что бренди ему больше не достанется, и рассвирепел от абстинентного синдрома.
Сегодня днем в Бронте был восстановлен мир и покой. В обеденный перерыв я на такси объездила чуть ли не весь город в поисках нового блюдца с зайчиками. Пришлось прикупить к нему и чашку — аж за два фунта и десять пенсов! Все-таки славные у меня старшие братья, Гэвин и Питер. Они возместили мне две трети суммы, поэтому я потратила всего одну треть. Глупо, да? Но этот психованный попугай — мамин любимец.
Суббота
9 января 1960 года
Кингс-Кросс меня ни чуточки не разочаровал. Я сошла на остановке, не доезжая до Тейлор-сквер, и остаток пути проделала пешком, припоминая указания Пэппи. Видно, в Кингс-Кроссе принято ужинать поздно: меня пригласили к восьми, из автобуса я вышла, когда уже совсем стемнело. Пока я шагала мимо больницы Винни, начался дождь — сначала накрапывал еле-еле, но потом пришлось прятаться от него под розовым зонтиком с оборкой. На огромном перекрестке я наконец уверовала, что попала в самый центр Кингс-Кросса: стоя посреди мокрого тротуара, я видела его слепящие неоновые огни и рассекающие тьму фары машин совсем иначе, чем из окна такси. Здорово! Не могу понять только, как местные торговцы обходят пуританские «законы выходного дня»: в субботу вечером все магазины были открыты! Правда, обидно, что мне так и не довелось пройтись мимо магазинов на Дарлингхерст-роуд
[4]
— пришлось свернуть на Виктория-стрит, к Дому. Это Пэппи так почтительно зовет его — Дом, и пишет с большой буквы. Будто это учреждение. Ноги так и несли меня мимо особняков с террасами.
Обожаю ряды старых викторианских домов с террасами в центре Сиднея — жаль, что их уже почти не осталось. С них содрали чугунное литое кружево, заменили его листами шифера, балконы переделали в лишние комнаты, стены оставили облупившимися. Но все равно эти дома кажутся мне по-настоящему таинственными. Окна со шторами из манчестерских кружев или коричневыми бумажными жалюзи похожи на закрытые глаза. Сколько же они повидали! Нашему дому в Бронте всего двадцать два года, папа выстроил его, когда Депрессия пошла на спад и его магазин снова начал приносить прибыли. Так что наш дом ничего и не видел, кроме нас, а мы — скучное зрелище. Для нас разбитое блюдце Уилли — уже событие, единственный случай, когда к нам нагрянула полиция.
