— Мы начинаем войну за олово, медь, расширение торговли, свободный проход через Геллеспонт и ахейские колонии вдоль Эгейского побережья Малой Азии, мой господин. Побег Елены вместе с содержимым сокровищницы моего брата — великолепный предлог, не более того.
— Гм… — Он поджал губы. — Я рад это слышать. Сколько воинов ты надеешься собрать?
— Сейчас можно говорить о восьмидесяти тысячах, да еще нестроевые помощники, которых тоже достаточно, то есть всего получится больше ста тысяч. Будущей весной мы должны отправить в поход тысячу кораблей.
— Кампания грандиозная. Надеюсь, ты хорошо все продумал.
— Естественно, — ответил я заносчиво. — Однако все закончится очень быстро: такое полчище возьмет Трою в считанные дни.
Его глаза расширились.
— Ты так думаешь? Ты уверен, Агамемнон? Ты бывал когда-нибудь в Трое?
— Нет.
— Но ты должен был слышать рассказы о троянских стенах.
— Да, конечно, я слышал! Но, мой господин, ни одни стены в ойкумене не выдержат натиска ста тысяч человек!
— Возможно… Но я советую подождать, пока твои корабли не причалят к троянскому берегу и ты сможешь лучше оценить ситуацию. Мне говорили, Троя вовсе не похожа на Афины, с их обнесенной стенами крепостью и одной стеной, которая спускается к морю. Троя полностью окружена бастионами. Я полагаю, твой поход будет успешным. Но я также думаю, что он будет долгим.
— Мы с этим не согласны, мой господин, — твердо заявил я.
Он вздохнул:
— Будь что будет. Ни я, ни один из моих сыновей не давали клятвы, но ты можешь на нас рассчитывать. Если нам не удастся сокрушить власть Трои и государств Малой Азии, Агамемнон, мы — и Эллада! — просто исчезнем. — Он посмотрел на свои кольца. — Где Одиссей?
— Я отправил гонца на Итаку.
Он прищелкнул языком:
— Пст! Одиссей не попадется на эту удочку.
— Он обязан! Он тоже дал клятву.
— Что Одиссею до клятвы, как ты думаешь? Не то чтобы кто-то из нас мог обвинить его в святотатстве, но ведь это он сам все придумал! Он наверняка прочитал ее задом наперед у себя в уме. В душе он — человек мирный, и до меня доходили слухи, будто он остепенился и нашел счастье у домашнего очага. Он даже потерял вкус к интригам. Вот что может сделать с мужчиной счастливый брак. Нет, Агамемнон, он не захочет пойти с вами. Но тебе без него не обойтись.
— Я понимаю это, мой господин.
— Тогда отправляйся за ним сам. И возьми с собой Паламеда. — Он крякнул. — Рыбак рыбака видит издалека.
— Менелая тоже?
В его ярких глазах заплясали искорки.
— Обязательно. А не то он услышит слишком много про экономику и слишком мало — про любовь.
Мы поехали по суше и сели на корабль в маленькой деревушке на западном побережье острова Пелопа, чтобы переправиться через ветреный пролив на Итаку. Когда мы причалили, я мрачно оглядел остров, маленький, скалистый, кругом бесплодная пустошь, едва ли достойное царство для величайшего ума в ойкумене. Карабкаясь по крутой тропинке, которая вела к единственному на острове городу, я клял Одиссея на чем свет стоит за то, что он не позаботился снабдить свой пригодный для причала берег какими-нибудь средствами передвижения. Однако в городе нам удалось найти трех блохастых ослов; безмерно довольный, что никто из моих придворных не имел возможности наблюдать, как верховный царь взгромождается на осла, я отправился во дворец.
Несмотря на свой скромный размер, дворец меня удивил; он выглядел богато — величественные колонны и качество краски указывали на пышность внутреннего убранства. Конечно, за его супругой дали в приданое огромные земли, сундуки с золотом и драгоценности, которых хватило бы на царский выкуп. И как же ее отец, Икарий, противился, отдавая ее мужчине, который не мог обойтись без хитростей даже в состязании по ходьбе!
Я ожидал, что Одиссей поприветствует нас в портике, — молва о нашем приезде должна была нас опередить. Но когда мы, исполненные благодарности богам за благополучное прибытие, слезли с наших неблагородных скакунов, дворец встретил нас холодным безмолвием. Навстречу не вышел даже слуга. Я повел своих спутников внутрь — Зевс всемогущий, какие фрески! Какое великолепие! — чувствуя себя скорее озадаченным, чем оскорбленным, я обнаружил, что там не было ни одной живой души. Даже та окаянная собака, Аргос, которую Одиссей везде таскал за собой, нас не облаяла.
Двустворчатые бронзовые двери невиданной красоты указали нам на тронный зал; Менелай распахнул створки. Мы в изумлении застыли на пороге, пожирая глазами великолепие росписей, совершенство в подборе красок и женскую фигуру, с рыданиями припавшую к подножию трона. Ее голова была скрыта гиматием, но стоило ей приподнять его, как мы сразу поняли, кто она, ибо лицо ее было густо покрыто татуировкой — голубой паутиной с карминным пауком на левой щеке: знак женщины, посвященной Афине Палладе в облике повелительницы ткацкого станка. Печать Пенелопы.
Она вскочила на ноги, потом упала на колени и поцеловала подол моей эксомиды.
— О мой господин! Мы не ждали тебя! Приветствовать тебя в таком виде… О, мой господин!
И она тут же разразилась новым потоком слез.
При виде женщины, бьющейся в истерике у моих ног, я чувствовал себя глупее некуда. Потом я поймал взгляд Паламеда и выдавил из себя улыбку. Разве можно ожидать, что все пойдет как надо, когда имеешь дело с Одиссеем и его половиной?
Паламед перегнулся через нее и прошептал мне на ухо:
— Мой господин, от меня будет больше пользы, если я поброжу тут немного. Можно?
Я кивнул, а потом поднял Пенелопу на ноги.
— Довольно, сестра, успокойся. Что случилось?
— Царь, мой господин! Царь сошел с ума! Совсем помешался! Даже меня не узнает! Он сейчас там, в священном саду, бормочет что-то, будто слабоумный!
Паламед вернулся как раз во время, чтобы это услышать.
— Мы должны взглянуть на него, Пенелопа, — заявил я.
— Да, мой господин, — согласилась она, икая, и пошла вперед, указывая нам путь.
Мы вышли в сад, расположенный позади дворца, откуда открывался вид на пахотные земли, простиравшиеся во всех направлениях; центр Итаки оказался намного плодороднее, чем окраины. Мы уже направились было вниз по ступеням, как вдруг, словно ниоткуда, появилась старуха с младенцем на руках.
— Моя госпожа, царевич плачет. Его давно пора кормить.
Пенелопа тут же взяла его на руки и принялась укачивать.
— Это сын Одиссея?
— Да, его зовут Телемах.
Я пощекотал его толстенькую щечку пальцем и двинулся дальше — судьба его отца была сейчас намного важнее. Мы прошли сквозь рощу оливковых деревьев, таких старых, что их истерзанные стволы были толщиной с быка, и оказались на обнесенной стенами делянке, где было больше голой земли, чем деревьев. И тут мы увидели Одиссея. Менелай что-то пробормотал сдавленным голосом, а я только разинул рот. Он пахал землю с самой нелепой упряжкой, какую только можно было впрячь в плуг, — быком и мулом. Они тянули и дергали в противоположные стороны, отчего плуг подбрасывало и кидало, а борозда получалась такая изогнутая, словно ее провел Сизиф. В крестьянской войлочной шляпе на рыжих волосах, Одиссей небрежно кидал что-то через левое плечо.
