Молчание было таким глубоким, что, казалось, даже перекрыло вой шторма. Долго никто не мог ни шевельнуться, ни заговорить. Я не знал, что и думать об этом представлении. Был ли этот чужеземный жрец настоящим провидцем? Или он разыграл перед нами фарс? Я взглянул на Агамемнона, гадая, что возьмет верх: его уверенность, что война закончится за несколько дней, или его доверие жрецу. Борьба была жестокой, ведь по своей натуре он был склонен верить божественным пророчествам, но в конце концов его гордость победила. Пожав плечами, он повернулся и пошел прочь. Я ушел последним, не отрывая глаз от Калханта. Он стоял как вкопанный, уставившись верховному царю в спину, заходясь от злобы и возмущения, ибо его первое настоящее проявление силы было оставлено без внимания.
Дни шли один за другим до поздней весны, изводя нас штормовым ветром и потоком дождей. Море вздымалось волнами, доходившими до палубы кораблей, — об отплытии нечего было и думать. Каждый из нас коротал ожидание в присущей ему манере. Ахилл нещадно муштровал мирмидонян, Диомед с нарастающим нетерпением мерил шагами пол моего бедного шатра, Идоменей развлекался с гетерами, которых он привез с Крита, Феникс кудахтал над своим флотом, как сумасшедшая курица, Агамемнон жевал бороду и отказывался от любых советов, пока его войска бездельничали, играли в кости, затевали ссоры и пьянствовали. Подвозить еду по раскисшим от дождя дорогам, чтобы сытно кормить воинов, тоже было нелегким делом.
Я почти ничего не чувствовал. Мне было все равно, как провести начало своего двадцатилетнего изгнания. Только немногие собирались каждый день в полдень, чтобы присутствовать при гадании. Ни один из нас не ожидал услышать от Калханта достоверное объяснение, почему великий бог ополчился на нас. Молодая луна превратилась в полную и снова в тонкий месяц, не положив конец буре. Нам все больше казалось, что наше отплытие вовсе не состоится. Если пройдет еще одна луна, то ветры станут более непредсказуемы и к концу лета Троя будет закрыта для нас до следующего года.
Больше из интереса к Калханту, чем действительно надеясь, что бог снимет покров и откроет нам причину своей немилости, я никогда не пропускал полуденный ритуал. Ничто не предвещало, что именно в этот день все пойдет по-другому. Я просто играл свою роль зрителя в устраиваемом Калхантом представлении. Компанию мне составили только Агамемнон, Нестор, Менелай, Диомед и Идоменей. Проходя мимо, я заметил, что алтарная змея уже давно проснулась от спячки, переварив сытную пищу, и вернулась в свою нишу.
Но сегодня все пошло по-другому. Не окончив копаться во внутренностях жертвы, Калхант круто развернулся и ткнул длинным костлявым окровавленным пальцем в Агамемнона.
— Вот тот, кто мешает отплытию! — пронзительно взвизгнул он. — Агамемнон, царь царей, ты не воздал Охотнице должного! Ее долго спавший гнев пробудился, и Зевс, ее божественный отец, внял ее мольбам о справедливости. Твой флот не отправится в плавание, пока ты не отдашь Артемиде того, что пообещал ей шестнадцать лет назад, царь Агамемнон!
Это была не просто догадка. Агамемнон пошатнулся, его лицо побледнело от ужаса. Калхант знал, о чем говорит.
Жрец медленно спустился по ступеням, весь напрягшись от возмущения.
— Отдай Артемиде то, в чем ты отказал ей шестнадцать лет назад, и плыви! Всемогущий Зевс высказал свою волю.
Спрятав лицо в ладонях, Агамемнон отшатнулся от одетой в пурпур судьбы.
— Я не могу!
— Тогда распускай свою армию, — ответил Калхант.
— Я не могу дать богине то, чего она хочет! У нее нет прав этого требовать! Если бы я только мог подумать, чем это обернется, — о, я никогда бы не дал того обещания! Она — Артемида, целомудренная и непорочная. Как она может от меня этого требовать?
— Она требует только то, что ей причитается, не больше. Отдай ей это и отплывай, — холодно повторил Калхант. — Если же ты не выполнишь свой обет, принесенный шестнадцать лет назад, род Атрея канет в небытие, а ты сам умрешь, потерпев полный крах.
Я шагнул вперед и оторвал руки Агамемнона от его лица.
— Что ты пообещал Артемиде?
С глазами, полными слез, он схватился за мои руки, как утопающий за соломинку.
— Одиссей, это был глупый, безрассудный обет! Глупец! Шестнадцать лет назад Клитемнестра выносила нашу последнюю дочь, Ифигению, но ее роды затянулись на три дня и все никак не кончались. Она не могла разродиться. Я молился всем: Великой матери милосердной и смерть приносящей, богам и богиням здоровья, рожениц, детей, жен. Мне никто не ответил, никто из них!
Слезы текли по его щекам, но он продолжал:
— В отчаянии я стал молиться Артемиде, хотя она девственница и отворачивает свое лицо от плодовитых жен. Я молил ее помочь моей супруге разродиться красивым, здоровым младенцем. В награду я пообещал ей самое красивое создание, которое родится в том году в моем царстве. Всего несколько мгновений спустя после того, как я принес обет, Клитемнестра родила нашу дочь, Ифигению. А в конце года я разослал гонцов по всем Микенам, чтобы они принесли мне весь приплод, какой сочтут самым красивым. Козлят, телят, барашков, даже птиц. Я всех осмотрел и всех предложил ей, хотя в глубине души знал, что это не то, чего хочет богиня. Она отвергала все жертвы.
Неужели ничто никогда не изменится? Конец этой ужасной истории был мне так же ясен, словно он был написан на стене у меня перед глазами. Ну почему боги так жестоки?
— Говори до конца, Агамемнон.
— Однажды я был дома вместе с женой и младенцем, и Клитемнестра вслух заметила, что Ифигения — самое красивое создание во всей Элладе, красивее, чем Елена. Не успела она договорить, как я понял, что это Артемида вложила эти слова ей в рот. Охотница хотела получить мою дочь. На меньшее она была не согласна. Но, Одиссей, я не мог этого сделать. Мы бросаем младенцев на произвол судьбы после рождения, но ритуальное человеческое жертвоприношение в Элладе не практиковалось с тех пор, как новые боги вытеснили старых. Поэтому я молился богине и умолял ее понять, почему я не могу дать ей то, чего она хочет. Время шло, ответа не было, и я решил, что она все поняла. Теперь я вижу, она просто выжидала. Она требует того, что я не могу ей дать, — жизнь, которой она помогла начаться и которую требует окончить, пока она еще девственна. История моей дочери завершилась. Но я не могу принести в жертву человека!
Я скрепил сердце. Мой сын был для меня потерян, так почему он должен сохранить свою дочь? У него есть еще две. Его честолюбие разлучило меня со всем, что мне было дорого, — почему бы ему тоже не пострадать? Если мужи, стоящие ниже рангом, обязаны повиноваться богам, это же должен делать и верховный царь, который перед богами говорит за всех. Он дал обет и шестнадцать лет откладывал его выполнение, ибо это касалось его лично. Если бы самое красивое создание, рожденное в тот год в его царстве, оказалось ребенком кого-нибудь другого, он с чистой совестью принес бы дитя в жертву. Поэтому я взглянул ему в лицо, приняв решение, — моя грудь сжималась от боли: я был изгнанником, и я уступил советам демона, который поселился во мне в тот день, когда оракул моего рода объявил мне мою судьбу.
