— Это нельзя пропустить, мой седовласый друг! Я предпочту посмотреть на бой, а ты как? Эней, царь Дардании, просит перемирия!
— Я согласен на перемирие до окончания поединка. Тогда, если падет Аякс, я буду защищать его тело и его доспехи не на жизнь, а на смерть! Но если падет Гектор, я помогу Аяксу унести его тело и доспехи у тебя из-под носа! Нестор, царь Пилоса, согласен на перемирие!
— Да будет так!
В круге наблюдающих не поднялась ни одна рука. Вокруг нас битва продолжала кипеть как ни в чем не бывало, а мы стояли молча, не двигаясь. Когда я смотрел на Аякса, мое сердце пылало. Ни разу не потерял он бдительности, ни разу не выставил себя из-за громады щита. Гектор танцевал вокруг него, как живое пламя, отсекая от щита огромные куски. Ни один из них, похоже, не чувствовал времени или усталости; раз за разом их оружие поднималось и опускалось с прежней силой. Дважды Гектор почти потерял щит, но отражал клинок Аякса своим и продолжал биться дальше, сохранив как щит, так и меч, несмотря на все усилия Аякса. То один, то другой видели просвет в защите друг друга и били в него, но натыкались на клинок противника и продолжали биться дальше, не обескураженные.
Кто-то похлопал меня по руке: гонец от Агамемнона.
— Верховный царь хочет знать, почему прекратилось сражение, царь Нестор.
— Я согласился на временное перемирие. Взгляни сам! Ты бы сражался, если бы такое происходило на твоем участке боя?
Он внимательно присмотрелся.
— Иди и передай верховному царю, что Аякс с Гектором дерутся насмерть.
Гонец умчался прочь, дав мне возможность снова обратить внимание на поединок. Оба мужа продолжали яростно рубить и делать выпады — как долго уже это длилось? Мне не пришлось прикладывать руку к глазам, подняв взгляд на тускло-желтый шар запыленного солнца, чтобы заметить, что оно явно клонилось к западу, почти коснувшись линии горизонта. Клянусь Аресом, какая стойкость!
Колесница Агамемнона поравнялась с моей.
— Ты оставил командование, мой господин?
— Меня сменил Одиссей. О боги! Как долго они уже дерутся, Нестор?
— Около восьмой части дня.
— Им придется скоро закончить. Солнце садится.
— Невероятно, правда?
— Это ты объявил перемирие?
— Воины не хотели сражаться. Я бы тоже не стал на их месте. Как дела?
— Мы чуть продвинулись вперед, но они намного превосходят нас в численности. Диомед весь день сражался, будто титан. Он убил нарушителя перемирия Пандара и увел его доспехи у Гектора из-под носа. А! Эней здесь. Неудивительно, что он запросил перемирия! Диомед задел копьем его плечо и считает, что рана нешуточная.
— Так вот почему он свернул с фланга.
— Этот дарданец — самый большой хитрец, который есть у Приама. Но по слухам, он всегда прежде всего заботится о себе.
— Что с Менелаем? Стрела серьезно ранила его?
— Нет. Махаон перевязал его и отправил обратно в бой.
— Он устроил неплохое представление.
— Признайся, ты удивлен?
Долгий, печальный звук рога подтвердил наступление темноты, раздавшись над пылью и гомоном поля боя. Воины опустили оружие и глотали воздух ртом, переводя дыхание. Щиты упали на землю, мечи неуклюже вошли в ножны, но Гектор с Аяксом продолжали биться. В конце концов ночь победила их когда я сошел с колесницы и разнял их, они едва могли видеть собственное оружие.
— Уже очень темно, вы же ничего не видите, мои львы, поэтому опустите мечи.
Дрожащей рукой Гектор снял шлем.
— Признаюсь, я не жалею об этом. Я почти выдохся.
Аякс отдал щит Тевкру, у которого от его тяжести подогнулись колени.
— Я тоже выдохся.
— Аякс, ты — великий муж, — заявил Гектор, протягивая правую руку.
Аякс, улыбаясь, сжал запястье троянца.
— Я могу сказать то же самое о тебе, Гектор.
— Если Ахилла ценят выше тебя, то я не знаю почему. Вот, держи мой меч! — Повинуясь порыву, он протянул его Аяксу.
Аякс осмотрел клинок с искренним удовольствием и взвесил его в руке.
— С этого дня я буду биться только им. В обмен возьми мою перевязь. Мой отец говорил, что его отец получил ее от своего отца, которым был сам бессмертный Зевс. — Он наклонил голову и стянул с себя драгоценную реликвию. — Перевязь из блестящей пурпурной кожи с золотым тиснением, истинное произведение искусства.
— Я буду носить ее вместо собственной, — с удовольствием сказал Гектор.
Я видел, какое удовлетворение, взаимная симпатия и уважение возникли у них по отношению друг к другу при таких ужасных обстоятельствах. Потом рассудок мой окоченел под взмахами ледяных крыльев дурного предчувствия: этот обмен подарками не сулил ничего хорошего.
Той ночью мы расположились на ночлег там же, где остановили битву, — под стенами Трои, рядом с армией Гектора, отделявшей нас от Скейских ворот. Горели костры, над ними на перекладинах висели котлы; рабы разносили огромные подносы с ячменным хлебом и мясом, рекой текло разбавленное вино. Некоторое время я наблюдал за мириадами факелов, вспыхивающих у Скейских ворот, — троянские рабы сновали взад и вперед, прислуживая армии Гектора, — потом разделил трапезу с Агамемноном и остальными у костра, в окружении наших воинов. Когда я вступил в свет костра, их усталые лица повернулись ко мне с приветствием, и я увидел в них пустоту, которая всегда одолевает мужчину после тяжелой битвы.
— Мы не продвинулись вперед и на кончик пальца, — сказал я Одиссею.
— Как и они, — спокойно ответил он, разжевывая кусок вареной свинины.
— Какие у нас потери? — спросил Идоменей.
— Примерно такие же, как и у Гектора, может быть, немного меньше. Этого недостаточно, чтобы кто-нибудь получил преимущество.
— Завтра покажет, — зевая, произнес Мерион.
Агамемнон тоже зевнул.
— Да, завтра.
На этом беседа практически прекратилась. Тело ломило от боли, веки опускались, животы были полны. Пора завернуться в мех у костра и уснуть. Я поглядел сквозь пламя на тысячи маленьких огоньков, разбросанных по равнине, каждый — источник спокойствия и тепла в окутавшей нас ночной темноте. Дым клубился, поднимаясь к звездам, дым десяти тысяч костров под стенами Трои. Я лег на спину и принялся смотреть, как звезды то разгораются, то меркнут в созданной человеком дымке, пока они не растворились во сне, приносящем разуму тьму.
Второй день был не похож на первый. Резня ни разу не прервалась перемирием, нашим вниманием не завладел ни один поединок, ни один доблестный жест не ознаменовал рождения героя. Мы действовали сурово, с озлобленной настойчивостью. Мои кости ныли, требуя отдыха, мои глаза ослепли от слез, которые роняет каждый мужчина, видя смерть сына. Антилох оплакал брата и потребовал права занять его место в строю. И я поставил другого пилосца править моей колесницей.
