— Александр пишет ему? — удивилась Элизабет.
— Гораздо чаще, чем я. Ведь он Александр Кинросс, владелец самого прибыльного в мире золотого рудника, — безупречный советчик. Не знаю почему, но к Ли Александр привязался еще в Хилл-Энде.
— Почитай еще, — попросила Элизабет.
— «Благодаря золоту в школе мне живется легко и беззаботно. Я без смущения смотрю в глаза однокашникам, потому что подобно им могу заказывать костюмы на Сэвил-роу и платить за ложу, когда наставники возят нас в Лондон, на спектакли и оперы. Мама, как бы мне хотелось иметь твой снимок, и чтобы ты на нем была вся в драгоценностях, как настоящая русская княгиня! И конечно, папину фотографию».
— Ты исполнишь его просьбу? — спросила Элизабет.
— Конечно. А Суну давно не терпится покрасоваться перед фотографом в лучшем наряде.
— Читай дальше, Руби. Как складно он пишет!
— «Математикой я занимаюсь так успешно, что теперь беру уроки вместе с теми, кто готовится поступать в Кембридж. Мистер Мэтьюз уверяет, что у меня ньютоново чутье, а по-моему, он просто пытается подбодрить меня. Заниматься математикой мне бы не хотелось — инженерное дело гораздо интереснее. Я хочу строить стальные машины.
Мои лучшие друзья — Али и Хусейн, сыновья персидского шаха Насреддина. Жизнь в Персии — сплошное приключение: вечно кто-нибудь покушается на жизнь шаха, но вряд ли он погибнет, его бдительно охраняют. А неудачливых убийц предают публичной казни — в назидание остальным, как говорят Али и Хусейн».
Руби отложила письмо.
— Больше там нет ничего интересного для тебя, Элизабет. Остальное предназначено только для матери, а если я начну читать, то опять расплачусь. — Подняв руки, она поправила волосы. — Как думаешь, сойду я за русскую княгиню? Само собой, в новом платье от Соваж. И в бриллиантах с рубинами.
— Хочешь, одолжу тебе ту нелепую бриллиантовую диадему, которую недавно подарил мне Александр? — спросила Элизабет. — Ты только представь — диадема! Скажи на милость, на что она мне сдалась?
— Наденешь, если с визитом в колонию явится какой-нибудь принц крови, — невозмутимо заявила Руби. — Александра наверняка пригласят полизать королевскую задницу.
— Где ты набралась такой грязи?
— Там, где выросла, дорогая Элизабет, — в сточной канаве.
* * *
Через шесть месяцев после рождения Элеоноры ее родители вернулись к исполнению супружеских обязанностей, причем Элизабет даже не скрывала, как они ее тяготят. Сбивало с толку прежде всего то, что Александр прекрасно знал, как ненавистны ей его прикосновения, и тем не менее не пренебрегал долгом. Несмотря на то, что их близость превратилась в холодный, механический, не доставляющий ровным счетом никакого удовольствия акт, Александр исправно являлся в спальню к жене. Интуитивно понимая, что обсуждать эту тему с любовницей Александра не следует, чтобы не злить его, Элизабет задала вопрос ему самому:
— Ты говоришь, что я холодная, что я не отзываюсь на твои ласки и ничем тебя не радую. И все-таки ты приходишь ко мне и… извергаешь семя. Как тебе это удается, Александр?
Он рассмеялся и пожал плечами:
— Так устроены мужчины, милая. При виде обнаженного женского тела им свойственно возбуждаться.
— А если это безобразное женское тело?
— Понятия не имею, что тебе ответить, Элизабет. Безобразного тела я еще ни разу не видел. А за других не поручусь, — сказал он.
— Нет, мне тебя никогда не переспорить!
— Зачем же пытаешься?
— Чтобы сбить с тебя самодовольство!
— Ошибаешься, я вовсе не самодовольный. Просто ты видишь меня таким потому, что мы не ладим. Ты бросила перчатку, Элизабет, а я ее поднял. Но войны я не хотел. Мне просто нужна любящая жена. Я никогда не был и не буду жесток с тобой. Но дети у меня появятся.
— Сколько ты заплатил за меня отцу?
— Пять тысяч фунтов. Плюс все, что осталось от той тысячи, которую я прислал тебе на дорогу.
— Значит, еще девятьсот двадцать фунтов.
Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Бедняжка Элизабет! Не везет тебе с мужчинами — сначала отец, потом старикашка Мюррей, теперь я. — Он сел на постели и скрестил ноги по-турецки. — А кого бы ты выбрала в мужья, будь у тебя шанс?
— Никого, — невнятно пробормотала она. — Никого на свете. Лучше быть Теодорой, чем Руби.
— А, теперь ясно. Непорочная дева. — Он примирительным жестом протянул ей руку. — Послушай, Элизабет, давай открыто признаем, что плотская близость нас не радует, и попытаемся поладить хотя бы вне постели. Я ведь не запрещаю тебе дружить ни с Руби, ни с кем бы то ни было. Но мне известно, что в новой пресвитерианской церкви ты так и не побывала. Почему?
— Заразилась от тебя безбожием, как говорит миссис Саммерс, — объяснила Элизабет, не обращая внимания на протянутую руку. — Но если говорить начистоту, в церковь меня больше не тянет. Что толку там бывать? Разве ты допустишь, чтобы Элеонора выросла пресвитерианкой? Или другие дети?
— Ни в коем случае. Если она склонна к духовной жизни, она сама найдет путь к Богу. Если она унаследовала мой характер — этого не случится. Но я не пущу ее в болото предубеждений, лицемерия и клановости, свойственных любой религии. Я заметил, что после родов ты начала почитывать сиднейские газеты — значит, тебе известно, как велик религиозный раскол в Австралии. Да, я безбожник, но я по крайней мере выше религиозных различий. И Элеонора будет такой. Я буду учить ее философии, а не богословию. С таким багажом знаний она сама сможет выбирать свой путь.
— Согласна, — кивнула Элизабет.
— Правда?
— Конечно. Я уже давно поняла: в отличие от знаний, ограниченность не приносит свободы. А я хочу, чтобы мою дочь не сковывали предрассудки, которые мешают мне на каждом шагу. Хочу, чтобы она чего-то достигла. Могла беседовать о геологии и механике — с тобой, о литературе — с поэтами и писателями, об истории — с учеными-историками, о географии — с путешественниками.
Он взорвался хохотом и сгреб ее в объятия.
— Элизабет, Элизабет, какое счастье слышать это от тебя! Ради него стоит жить!
Но объятия продолжались всего минуту: Элизабет высвободилась, повернулась на другой бок и притворилась спящей.
Видимо, родительским надеждам и мечтам предстояло сбыться, ибо Элеонора росла и развивалась, значительно опережая сверстников. В девять месяцев она начала говорить, изумляя и радуя отца, который все чаще заходил в детскую днем, когда малышка бодрствовала. Девочка обожала отца — это понимал каждый, кто видел, как она раскидывает ручки навстречу ему, обхватывает его за шею и что-то лепечет на ухо. Ее глаза приковывали взгляды — большие, широко поставленные и открытые, василькового цвета; на отца они смотрели пристально и восхищенно, на миловидном детском личике расцветала улыбка. «Скоро у нее будет и котенок, и щенок, — думал Александр, — моей дочери необходим питомец. Пусть узнает, что смерть — неотъемлемая часть жизнь, научится мириться с кончиной любимцев. Все лучше, чем узнавать о смерти, навсегда расставаясь с родителями».
