Оказалось, что лечить Катя действительно умеет, хотя смысла
предпринимаемых ею действий Саприн до конца не понимал. Она давала ему какие-то
лекарства, мазала определенные точки на теле пахучими мазями, которые
нестерпимо жгли кожу, заставляла вдыхать поднимающийся из термоса пар от
горячей воды, в которой развела вьетнамский бальзам и таблетку валидола. Зачем
это нужно, Николай не знал, но послушно выполнял все, что она велела. Он мог бы
съесть даже живую жабу, если бы получил ее из Катиных рук.
– Имейте в виду, Коля, – говорила она очень
серьезно, забирая у него градусник, – я не вылечила вашу болезнь, вам
нужно лежать в постели как минимум неделю. Но температуру я вам сбила, и голова
ближайшие полтора-два часа кружиться не будет, так что до дома вы доедете. Хотя
это, конечно, не дело. Вам бы нужно сейчас поспать часов десять-двенадцать, а
не ехать.
Ехать Саприн не хотел. Он хотел сидеть здесь, в этой
квартире, рядом с Катей, а еще лучше – лежать и болеть. Но непременно здесь,
чтобы Катя за ним ухаживала.
– Где вы научились так ловко бороться с
болезнями? – спросил он.
Катя весело рассмеялась.
– В нашей семье было шестеро детей, я – старшая. Мама
очень рано начала болеть, ей пришлось уйти с работы, она с тридцати семи лет на
инвалидности. Представляете, восемь ртов прокормить? Родители да нас шестеро.
Вот папа и начал ездить на заработки, на Север завербовался, большие деньги
присылал. Так что я привыкла быть нянькой, на мне мама и пятеро младших с
тринадцати лет. Поневоле научишься и лечить, и учить, и сопли вытирать. Я
среднюю школу, можно сказать, шесть раз прошла: сама училась и с каждым из
младших все уроки переделала да проверила. А сколько костюмов я к детским
праздникам сшила! А сколько ушибов и порезов залечила! У меня иногда такое
чувство бывает, что я пятерых собственных детей вырастила. Может, поэтому и
замуж не выхожу. Знаете, кажется, что я материнский долг перед природой
полностью выполнила. Хочется немножко передохнуть.
Николай уехал от нее в два часа ночи, дома лег в постель и
не вставал вот уже третий день. Ухаживать за ним было некому, Катиными методами
лечения он не владел, поэтому страдал от температуры и ломоты во всем теле,
принимал традиционный набор лекарств и нетерпеливо ждал, когда болезнь отступит
настолько, что он сможет ездить во всему городу, разыскивая Тамару. Жил он
один, где-то в Подмосковье, на теплой зимней даче жила его мать со своим
третьим мужем, но Николаю и в голову не могло прийти позвать ее. Мать он
ненавидел.
Вера Григорьевна никогда не утруждала себя заботой о детях.
Отправив шестимесячного Колю к своей матери в далекую украинскую деревню, она
за двенадцать лет ни разу не навестила его, ограничиваясь денежными переводами
и посылками. Ее мать, Колина бабушка, была женщиной мудрой и доброй и, хотя
поведения дочери не одобряла, ни разу не говорила об этом вслух при мальчике.
Напротив, внушала ему мысль о том, что его мамочка – самая чудесная, самая
красивая, вон как она заботится о нем, и деньги шлет, и подарки к праздникам.
Когда Коле исполнилось двенадцать, от матери пришло письмо, в котором она
позволяла наконец прислать мальчика обратно в Москву. Коля, выросший рядом с
бабушкой-сказочницей, чувствовал себя принцем в изгнании, а маму, которую до
той поры ни разу не видел, считал не меньше чем доброй королевой, которую злые
враги заставили расстаться с единственным сыном. Теперь с происками врагов
покончено, и она зовет его, своего любимого сына, обратно.
Реальность, однако, оказалась грубее, жестче и пошлее. С
Колиным отцом мама, как выяснилось, давно развелась, от второго брака у нее
была трехлетняя дочка Ирочка. Мамин новый муж с самого начала не одобрял, что
Коля живет не с ними, и требовал, чтобы Вера Григорьевна вернула сына домой, но
та отговаривалась, ссылаясь на стесненные жилищные условия: они жили в
однокомнатной квартирке. Когда муж получил от своего ведомства огромную
трехкомнатную квартиру, оттягивать Колино возвращение причин не нашлось, и Вера
Григорьевна сдалась.
Та семейная идиллия, о которой мечтал мальчик, трясясь в
вагоне поезда Киев – Москва, продолжалась ровно неделю. В течение этой недели
Вера Григорьевна облизывала сына, подкладывала ему в тарелку самые лучшие куски
и сокрушалась, что он такой худенький, озабоченно обсуждала, не различаются ли
школьные программы на Украине и в Москве и не окажется ли Коля отстающим. Одним
словом, всячески изображала заботливую и любящую мать. Через неделю все
кончилось, и Коля даже в свои двенадцать лет понял, что самое главное для
матери – это она сама, ее удобства и ее собственные желания. Была бы ее воля,
она бы развелась и со вторым мужем, а с Ирочкой поступила бы так же, как
поступила в свое время с Колей. Но при разводе пришлось бы разменивать
квартиру, а этого ей не хотелось – уж больно она была большая, да еще в самом
центре Москвы. Все знакомые от зависти с ума посходили.
Зато с Олегом Петровичем, мужем матери, отношения у Коли
сложились очень хорошие. Олегу было совестно за поведение жены, и он изо всех
сил старался искупить ее вину: проводил с детьми много времени, водил их в цирк
и в зоопарк, Ирочке покупал куклы, с Колей занимался спортом. А через три года
погиб. Только тогда Коля и узнал, что Олег Петрович работал в Комитете
государственной безопасности.
Вера Григорьевна горевала недолго, в конце концов все
получилось так, как она хотела: квартира осталась ей, пенсию на Ирочку она
получала солидную, а главное – теперь никто больше не упрекает ее в том, что
она плохая мать и не заботится о своих детях. Коле шел шестнадцатый год, и он
остро ощущал, что мешает матери, путается под ногами, занимает целую комнату,
да вдобавок быстро растет и потому много ест и ему постоянно требуется новая
одежда и обувь. Ирочку Вера Григорьевна отдала в школу-интернат для детей
сотрудников МИДа. К МИДу она никакого отношения не имела, но на работе
покойного мужа похлопотали, и отныне Ира постоянно находилась в этом интернате
среди детей, родители которых уехали в длительную загранкомандировку, и домой
являлась только на выходные.
Николай старался как можно меньше бывать дома, радостно
принимал приглашения школьных приятелей пойти к ним в гости или поехать на
дачу, записался во все мыслимые и немыслимые кружки и секции, чтобы было чем
себя занять вне дома, а не болтаться по улице: страх перед бездельем был
накрепко привит все той же мудрой бабушкой, вырастившей его. Закончив десять
классов, Коля Саприн, кроме серебряной медали, имел первый разряд по легкой
атлетике, знал очень прилично английский язык и чуть хуже – немецкий, играл на
электрогитаре и ударных и умел массу других нужных и полезных вещей. А на
вопрос, кем он хочет быть, отвечал не задумываясь: «Хочу работать в КГБ, как
Олег». И дело здесь было не в романтике, а в том, что покойного мужа матери он
по-настоящему полюбил, очень к нему привязался и хотел стать похожим на него.
И снова помогли бывшие сослуживцы Олега Петровича. Николай
поступил в Высшую школу КГБ и через четыре года надел лейтенантские погоны с
новенькими сверкающими звездочками. Карьера его продвигалась вполне успешно,
пока не грянул путч 1991 года. Под сокращение он не попал, считался молодым и
перспективным, имел за плечами несколько удачно проведенных операций за рубежом,
но с новым руководством Николай сработаться не сумел, и его «вежливо
попросили». Приобретенные профессиональные навыки позволили ему найти
собственную «экологическую нишу», в которую регулярно капали солидные деньги.
Он стал специалистом по деликатным поручениям.
