– И что-о-о-о? – ехидно уточняла Самохвалова. – Не жить теперь, что ли? Вон Пашкова никуда дальше Баратаевки не ездила, и ничего! Растет и мать радует: лишнего не просит, себя в узде держит.
– Ты же сама говорила: «Мне Пашкова не пример!»
– Ну, мне-то она точно не пример, а вот тебе – самое то!
– А если я четверть отлично закончу? – на всякий случай забрасывала удочку Катька, не отступая от желанной цели.
– А если мои курсанты сессию на отлично сдадут, мне их тоже в Москву везти? – не поднимая головы от тетрадки с конспектами занятий, парировала Антонина Ивановна.
– Я же не курсанты! – возмущалась девочка.
– Ты хуже! Они хоть в казарме живут, а ты со мной рядом.
«Неизвестно, кому повезло», – раздумывала Катька, отброшенная от намеченной цели, и ждала, когда мать уйдет на работу. А та в январе, как нарочно, дома прописалась.
– Ну… – с пониманием обнадежила Женька Батырева. – Если сессия, то это надолго. Весь январь дома просидит, как моя систер. Три дня учит – потом в институт.
– Моя-то не учит! – негодовала Катька.
– Это еще хуже, – соглашалась Женька. – Так хоть занята была бы.
– Че-е-ем? – стонала Катя Самохвалова и с остервенением пинала льдинку.
– Слу-у-ушай… А у твоей матери есть жених?
– Кто? – вытаращилась Катька.
– Жених… Мужчина…
– Был, – призналась младшая Самохвалова в существовании столь позорного факта.
– А сейчас где?
– Откуда я знаю где?! – разозлилась Катька и увернулась от Женькиной собаки с неожиданным раздражением.
– Дура ты! Был бы – к тебе бы не приставала. В кино бы ходила… На танцы… «Кому за тридцать»…
Катьке стало обидно за мать, и она попыталась реабилитировать ее в глазах Батыревой:
– Между прочим, она сама его выгнала. Взяла вот так и говорит: «Иди…»
– А он?
– А что он? Он – ко мне…
– А ты?
– А я что? Мне-то не жалко. Хочет, пусть живет. Я, как мама.
– А он что? Пьет, что ли?
В Женькином сознании существовала только одна причина, согласно которой можно выгнать мужчину из дома. Но опять же не навсегда. Только на время. Чтобы вернулся.
– Не пьет, – защищала Солодовникова Катька, сама того не подозревая.
– А чего ж тогда?
– Разлюбила…
Женька в этот момент представляла лицо Катькиной матери, ее узкие, как апострофы над буквами, глазки, огненный перманент из-под норкового берета, и искренно изумилась:
– Да ладно! Она?
– Она! – подтвердила нелепое предположение Катька, испытывая неожиданную гордость за мать. – У нее, кстати, и генерал был, – так, между прочим, присочинила девочка.
Генерала пережить было просто невозможно, и Женька Батырева сняла шляпу перед великой Антониной Ивановной и волевым усилием подавила внутри себя копошащееся сомнение.
Ни в этот раз, ни в следующий Катька не осмелилась поделиться с подругой своими переживаниями по поводу встречи с будущим связистом. А очень хотелось: и про письма, и про июль, и про Новый год этот дурацкий, и как на ипподром ходили лошадей смотреть, а сказали, что в кино. А ведь Женька спрашивала: что да как? Зачем приезжал?
Ни за чем! Приезжал и приезжал. Зато Пашковой сказала: «У меня парень».
Пашкова не поверила, конечно:
– Хватит врать, Самохвалова.
– Не хочешь – не верь, – пожала плечами Катя.
– И кто? – пытала Пашкова.
– Ты не знаешь, – уходила от разговора Катька. – Он не офицерский.
– А кто?
– Курсант… – небрежно так роняла Самохвалова и таинственно улыбалась.
– На танцах, что ли, подцепила? – выдала себя с головой Пашкова.
– На каких? – пришла Катькина очередь изумляться.
– В Доме офицеров.
– Прям… – закатывала глаза Катя и заканчивала беседу, потому что не знала, о чем говорить дальше.
Гарнизонный Дом офицеров не просто занимал одно из мест в центральной части провинциального города, но и был в сознании местного женского населения окутан романтическим флером. Райское место манило к себе прелестниц от тринадцати и старше с неодолимой силой.
Право же, в расположении местного Дома офицеров наблюдалось много символического. Оплот культуры гарнизона располагался на территории бывшего мужского монастыря, за ненадобностью приспособленного для нужд города, известного как кузница военных кадров. Три военных училища неустанно работали на славу Родины, приумножая ее военную мощь: танкисты, связисты и гээсэмщики распределялись отсюда по городам и весям Советского Союза, а кому повезет – то и в дружественное зарубежье: Польшу, Германию, Венгрию, Чехословакию…
Стрелы амуров взлетали в воздух с отчетливой сезонной периодичностью и ранили в самое сердце тех, кто готов был взять на себя ответственность за процветание крепкого тыла защитников великой державы. Надо ли говорить, что амуры были одеты в военную форму?
Возникало ощущение, что застройкой центральной части города руководила сама Любовь или, на худой конец, архитектор, искренне радеющий за улучшение демографической ситуации во вверенном ему населенном пункте. Только этим можно было объяснить соседство Дома офицеров с рядом учебных заведений, к тому же по преимуществу женских. Центральную школу под символическим номером один, пожалуй, стоит оставить в покое в угоду защитникам нравственности. Пусть старшеклассницы ходят мимо заветных дверей, не поворачивая головы на доску объявлений: «Хоровая студия Дома офицеров объявляет набор…», «Танцевальные вечера…», «Кинолекторий… Приглашаются все желающие…» Пусть эти объявления тревожат душу студенткам пединститута, культпросветучилища и кулинарного техникума: им это по возрасту.
Антонина Ивановна Самохвалова как преподаватель военного училища прекрасно знала маршрут, которым необходимо пройти большинству девушек, чтобы с танцевального вечера сразу же угодить в отдел записи актов гражданского состояния, но рассказывать о нем дочери, разумеется, не торопилась, наивно полагая, что подобная информация понадобится той лет этак через пять, не раньше. Свою Катьку она подозревала в чрезмерной детскости, которая ее одновременно и радовала, и пугала. Радовала потому, что вселяла надежду на добровольный отказ дочери идти дурными дорогами, а пугала по той же самой причине, только с обратным знаком. В глубине души Антонина Ивановна боялась неведомого позора, внебрачных связей, дурной славы, дегтя на воротах, косых взглядов соседей и беспокойной старости в окружении многочисленных внуков. «Что я Сене тогда скажу?» – представляла она сцену Страшного суда и зажмуривала глаза от ужаса. С другой стороны, женщина цинично обобщала свой немалый жизненный опыт и парировала самой же себе: «А что? Лучше так, как Ева? Нет уж, гуляй, пока молода. А потом…» – лихо махала она рукой в сторону невидимого собеседника.
