– Жалко тебе, что ли? – успокоила ее Женька Батырева, задумчиво плетя венок из одуванчиков.
– А чего она? – пожаловалась Катька.
– Чего?
– Опять с ним…
– Ну и что?
– Ну и то! Много ты понимаешь…
– Плохо человеку, когда он один.
Горе одному, один не воин —
Каждый дюжий ему господин,
И даже слабые, если двое… —
процитировала Женька, развалившись на траве, согретой ярким майским солнцем.
– Глупость какая! – не согласилась с цитатой Катька и сморщила лоб в поисках аргументов. – Тем более она не одна!
– В том-то и дело, Катечка, что одна. Ты не считаешься. Дети вообще не очень-то считаются. Мои вот, например, вчера всю ночь ругались, орали, как сумасшедшие. Разводиться собираются в который раз. Систер сказала: уйдем к бабушке. Очень надо бабушке: у бабушки – дедушка. Главное, сейчас вещи собирай, складывай, а переедешь – домой вернут. Скажут: все, хватит, опять любовь у нас. Это что, по-твоему, считаются?
– Ну не знаю… – неуверенно протянула Катька.
– То-то и оно. Никому дети не помеха.
– Хорошо тебе говорить…
– Хорошо, – согласилась Батырева. – Лишь бы меня не трогали, а я всегда найду, чем заняться. Когда у предков любовь – делай, что хочешь. Когда развод – в доме Запорожская Сечь. «А кого ты больше любишь? Маму или папу?» В общем, фигня всякая, я тебе скажу. Так что радуйся. Помнишь, она у тебя зимой дома сидела? Ты ж вешалась! А сейчас…
– А сейчас она его к нам приволочет, как в прошлый раз. А он знаешь какой противный!
– Да ладно! Ты ж говорила, генерал!
– Да никакой он не генерал!
– А ты ей скажи: мама, пусть твой генерал живет у себя в казарме, а к нам только в гости приходит.
– Ты чего? – засомневалась Катька. – Как я ей это скажу?
– Скажешь как миленькая. А не скажешь – в зал переедешь.
Такой прогноз Катю Самохвалову явно не устраивал. Но именно он казался ей самым закономерным: мать вступила в очередной этап майского цветения и открыто говорила о своих планах. Сегодня – кино, завтра – театр, послезавтра – еще какая-нибудь дурь. В разговоре Антонина называла Солодовникова «Петр Алексеич» и пыталась рассказывать о нем дочери только хорошее, несмотря на стойкое Катькино сопротивление. В результате вчерашний предатель и просто непорядочный человек превратился в ангела, недооцененного детьми, коллегами, тетей Евой и, наконец, самой Антониной. Конечно, уверяла Антонина Ивановна, он не идет ни в какое сравнение с покойным Сеней. Но на фоне всеобщей безнравственности, мужской безответственности и женского легкомыслия отношения с ним – это залог грядущего счастья всех Самохваловых.
Верилось в это с трудом, но Катька терпеливо слушала материнские речи, пытаясь почувствовать тот единственно правильный момент, когда появится возможность сказать о своем отношении к происходящему. Антонина говорила много, безудержно, а момент все не обозначался и не обозначался. Наконец-то девочка не выдержала и в лоб спросила:
– А он что? Снова будет жить с нами?
– Кто? – сразу не поняла Антонина.
– Ну он, Солодовников твой.
– Зачем? – по-житейски незатейливо поинтересовалась Самохвалова.
– Ну как зачем? Любовь… – При этом слове Катька потупилась, ей стало неловко. – И все такое…
Антонина расхохоталась:
– С ума сошла! Какая любовь? Ты что же думала, мама тебя на дядю Петю променяет?
Девочка не поверила своим ушам.
– Хватит, – вдруг посерьезнела Антонина Ивановна. – Один раз замуж сходила: никогда не забуду. И вообще, нормальная женщина своего ребенка ни на кого не променяет.
Самохвалова была нормальная, на минуту Катька в это поверила и преисполнилась чувством благодарности. Никакого, значит, террариума!
Все испортила тетя Шура, прибежавшая на ночь глядя вызвать «Скорую» для свекрови – скакало давление. Обе Самохваловы уже бродили в ночных сорочках, а Антонина, так вообще, как положено, с бигудями на голове. Санечку, невзирая на экстренность ситуации, мучило любопытство. Из-за необходимости караулить сбившуюся с пути Ириску она давно не измеряла пульс соседской жизни, поэтому изрядно отстала в своих представлениях о сегодняшней норме самохваловского быта.
– Ну как? – на бегу задала банальный вопрос Главная Соседка.
– Нормально, – наспех ответила Антонина Ивановна и подмигнула левым глазом.
Вместо прихожей Санечка промаршировала на кухню, где и была ознакомлена со всеми произошедшими переменами.
– Да ты что! – периодически восклицала она и хлопала себя по груди. – Да не может быть!
Антонина что-то шептала соседке на ухо, после чего тетя Шура всплескивала руками и косилась на дверь в Катькину комнату.
– Прям так и сказала?
– Прям так и сказала, – подтвердила Самохвалова и повторила: – Неужели, говорю, ты думаешь, твоя мама тебя на какого-то мужика променяет?
– А она?
Антонина что-то прошептала соседке на ухо.
– А он?
– И ему сказала: дети детьми, а у нас с тобой – своя песня.
– Всем, значит, угодила? – захихикала еще недавно печальная Санечка.
– Всем, – согласилась Самохвалова и добавила ради красного словца: – Пусть думает, что дороже ее у мамы никого нет. Когда, Шура, время уходит, и не такое скажешь. И врать будешь. И изворачиваться…
– Это они пусть врут и изворачиваются! – вдруг заверещала Главная Соседка и толкнула Антонину ногой. – А нам, матерям, никто, кроме них, не нужен. Ни Петя твой, ни Коля…
Антонина Ивановна вытаращила на Санечку глаза, пока не догадалась обернуться: у входа в кухню, почти за самой спиной, закусив губу, стояла Катька и с презрением смотрела на мать.
– Я все слышала, – объявила девочка и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, направилась в «спальну».
Самохвалова побелела: тщательно оберегаемый покой их небольшой семьи снова оказался нарушен.
– Господи, Шура! – всплеснула она руками. – Нелегкая тебя принесла на ночь глядя!
Главная Соседка виновато опустила голову и буркнула:
– Пойду «Скорую» встречу.
«Скорую» впору было вызывать уже для Антонины. Самохвалова попробовала открыть дверь в «детскую-спальну», но обнаружила, что та подперта чем-то изнутри. Явно не стулом, чем-то более громоздким и увесистым. «Неужели стол сдвинула?» – засомневалась она и поскреблась в дверь.
– Ка-а-ать! Открой.
Девочка молчала.
«Нет… – размышляла Антонина Ивановна. – Не стол. Я бы слышала. Как бы она его по ковру тащила?»
