Запаниковав, я крикнула, чтобы Лалита привела повитуху. Она вылетела с веранды, бросилась вниз по холму, скользя в грязи. Упала, снова поднялась и побежала, разбрызгивая доходившую ей до колен грязь. Возвращаясь в комнату, я слышала, как от дома, где жили слуги, донеслось заунывное песнопение — это они совершали обряд для своей мемсаиб и ее младенца.
Я вернулась к Фелисити.
«Все будет хорошо», — сказала она.
Это была та самая ложь, в которой мы все так нуждаемся в подобные моменты.
А еще через час мои руки приняли крошечного мальчика, а повитуха, чуть не потонувшая по пути, все же поспела вовремя, чтобы перерезать пуповину. Несмотря на чахотку матери, младенец такой крепенький и розовый. У него тонкие черные волосики и зычный голос, и я поверила, что он выживет.
Я запеленала его и осторожно положила на руки Фелисити, но та была слишком слаба, чтобы держать ребенка. Повитуха снова передала его мне и без церемоний подтолкнула прочь из комнаты. У Фелисити открылось обильное кровотечение, и хотя я надеялась, что это естественно после родов, повитуха прокричала что-то Лалите, которая молнией выскочила из комнаты и тут же вернулась с каменной ступкой и пестиком. Женщина размолола смесь из каких-то листьев и ягод, потом разболтала все в стакане воды. Она осторожно вливала раствор в приоткрытые губы Фелисити, тогда как я стояла здесь же, беспомощно держа в руках орущего младенца. Я видела, что Фелисити слабеет и бледнеет. Повитуха разминала ей живот, но все было тщетно. Кровь пошла сильным потоком, и тут я поняла, что она действительно в опасности. Как будто гром ударил у меня в груди. Но когда стало ясно, что больше уже ничего сделать нельзя, я легла рядом с ней, и покой снизошел на меня.
Август 1857
Ребенок спит, слуг нигде не видно, но со стороны их жилищ несутся молитвы и скорбные вопли. Покинула ли уже ее душа это место, которое она так любила, или, может, обратилась в стрекозу, чтобы подольше побыть со своим малышом?
Когда тело остыло, я омыла его и одела в лавандовое сари, которое ей всегда нравилось. Я расчесала ее волосы и натянула москитную сетку вокруг кровати. Кожа Фелисити стала похожа на алебастр, а у меня почему-то все теплилась глупая надежда, что я увижу, как дыхание поднимает и опускает ее грудь. Не знаю почему. Нужно собраться с силами, оставить ребенка с Лалитой и отдать последние распоряжения по отправке тела в Симлу. В этом климате похороны должны пройти в двадцать четыре часа.
Я послала Халида за тонгой.
Август 1857
Есть ли конец этому кошмару? Вернувшись, я обнаружила, что Лалита плачет, а Фелисити исчезла. Он оставил плотную, кремового цвета визитку на ее кровати, нацарапав на карточке: «Я забрал ее. Извините».
Извините?
Извините?
Куда он ее забрал? И почему?
Мартин вернулся, валясь с ног от усталости. Он не брился два дня, глаза красные, но впервые за долгое время выглядел живым и счастливым. Он прямиком прошел в комнату Билли, схватил сына и крепко к себе прижал. Билли проснулся.
— Привет, пап.
— Малыш. — Мартин внимательно оглядел его со всех сторон, ощупал, проверяя, не пострадал ли.
— Я целый.
— Тебе нельзя одному так уходить. Здесь есть плохие люди. Тебе могли сделать больно.
— Знаю. Клятые ниггеры.
Мартин приложил палец ему к губам:
— Не хочу больше слышать от тебя эти слова. Нельзя так говорить. Те дети поступили нехорошо, но они очень бедные. И у них никогда не было игрушек, они даже не видели ничего такого, как Спайк. Они поступили плохо, раз отобрали его у тебя, но… у них ничего-ничего нет. Надо их пожалеть. — Билли упрямо выпятил нижнюю губу, и Мартин взъерошил ему волосы. — И потом, они же не знали, как ты любишь Спайка.
Билли нахмурился — убеждения явно действия не возымели.
— Подумай об этом, ладно? (Билли молча кивнул.) И обзывать других людей, потому что они не похожи на нас, нехорошо. Многие индийцы искали тебя, молились, чтобы ты нашелся.
— Те мальчики плохие не потому, что не похожи на нас, а потому что отобрали Спайка.
— Знаю. И они поступили дурно. Иногда люди делают дурные вещи, но ненавидеть их и обзывать нельзя, этим делу не поможешь. Только станешь такими же, как они.
— Ну, я не специально. — Билли вздохнул. — И вы с мамой снова ругались.
— Мы ругались не из-за Спайка.
— Я все слышал.
Мартин провел ладонью по волосам.
— Мне жаль, что ты это слышал, но теперь все позади.
— Я все равно скучаю по Спайку.
— Знаю. — Мартин снова его обнял.
Я видела, он хочет сказать что-то еще, но как объяснить пятилетнему ребенку, что человеческая природа сложна, а жизнь несправедлива? Билли имел полное право сердиться. И будь Мартин искренен до конца, ему пришлось бы признать, что он и сам отшлепал бы мальчишку, отобравшего игрушку у сына. Я знала это точно.
Билли уснул, я прошлась по бунгало, проверяя задвижки на ставнях. Глупо. Такие задвижки могут остановить разве что обезьян, но мне нужно было это сделать. Я уже решила присмотреть в магазине замок понадежнее и, выходя из комнаты, оставила дверь приоткрытой, чтобы услышать, если сын проснется.
Мартин сидел в кухне за столом, обхватив голову руками.
— Глупо, — пробурчал он.
— Что?
Он поднял голову, и меня смутил его сердитый взгляд.
— Я был глуп. Разбрасывал деньги, метался.
— Мы все метались. — Я опустилась на стул рядом с ним.
— Его искали все бандиты в Симле. Билли продали бы тому, кто больше даст, и уже на следующей неделе переправили бы в Пешавар. Какой же я дурак.
— Мы испугались.
— Я думал, что он пострадает. Из-за меня.
Я взяла его за руки:
— Что ты имеешь в виду?
На лице Мартина было безумное выражение, как после ночных кошмаров.
— Ты не представляешь, на что способны люди и что могло случиться.
— Но ничего не случилось. Билли в порядке. — Я сжала его руки.
— Я думал, что он пострадает из-за меня, — твердил Мартин. — Грехи отцов и все такое…
— Милый, то была война. Ты делал то, что должен был делать.
— Ты не понимаешь. — Он медленно покачал головой, и лицо его будто помертвело. — Я ничего не делал.
В груди моей что-то дрогнуло — непроницаемые глаза, холодный тон.
— Ты говоришь о концлагере?
Он кивнул.
