Время сгладило края, внутри собралось немало сбившейся в шарики паутины, сгнивших птичьих гнезд, листьев и прочей трухи. Я осторожно сунула руку, захватила пригоршню сырого мусора и, не глядя, бросила вниз. «Арей Рам!» — послышалось оттуда. Билли засмеялся. Я разгребла сор и наткнулась на что-то твердое. Какой-то сосуд. Я вытащила его и, балансируя на лестнице, осмотрела. Находку покрывали пыль и плесень, крышка была запечатана парафином. Прижав сосуд к груди, я медленно, держась за лестницу одной рукой, спустилась на землю.
— Это спрятанное сокровище? — спросил Билли.
— Вроде того, Котлетка.
Я стера с крышки грязь. Сургуч давно высох, и мне подумалось, что крышка свалится, если по ней осторожно постучать. Подобрав камень, я постучала сначала по одной стороне, потом по другой. После третьей попытки печать приглушенно треснула и рассыпалась. Я сняла крышку, и три головы — рыжая, светлая и черная — склонились над широкогорлым кувшином.
Внутри оказалась обыкновенная жестяная коробка с ржавыми швами. Когда я вытащила ее, дно у коробки отвалилось и на землю упала резиновая грелка. Мы подняли ее и сели под деревом. Это снова была грелка-тайник, в кармашке которой хранился переплетенный вручную дневник Аделы.
— А, ерунда, — сказал Билли. — Старая книжка.
Рашми тоже расстроилась, так как читать по-английски не умела.
— Идем, бета. — Она чмокнула его в щеку. — Пусть мама читает.
Август 1857
Пришло сообщение на тисненой почтовой бумаге. Он кремировал тело Фелисити, как это принято по обычаям его религии. Тоже мне — Джонатан. Для цивилизованности английского имени недостаточно. Воображение рисует, как мою красавицу-подругу пожирает пламя индуистского погребального костра, и это невыносимо. Я понимаю, насколько он был важен в ее жизни, но все равно она не была его собственностью, которой можно так вот распоряжаться. Однако что сделано, то сделано, только я никогда больше не позволю ему снова переступить порог этого дома.
Младенец все плачет и плачет, словно понимает весь ужас совершенного с его матерью. Неприятный ребенок, крикливый и недовольный. У него темные волосы, а кожа уже начинает менять цвет с розового на коричневый. Он кричит так, словно заранее знает, что для него нет подходящего места в этом мире. Но он — ее часть, а значит, я буду заботиться о нем.
Август 1857
Я словно в бреду от постоянного недосыпания, но не решаюсь прибегнуть к услугам кормилицы. Я слышала слишком много историй о том, как они кормят своих собственных детей, заставляя ребенка мемсаиб голодать. Даю ему козье молоко, когда он требует еду, но очень часто его ничем не успокоить. Может кричать часами не умолкая.
Непрерывные вопли ребенка смешали для меня ночь и день. Когда я попросила Лалиту что-нибудь сделать, она с плачем убежала, потому что сама всего лишь ребенок, травмированный смертью своей мемсаиб.
Младенец с таким постоянством заявляет о своих потребностях, что я уже не могу даже обращать на это внимание. Иногда представляю, как душу его подушкой или ударяю о стену.
Эти мысли пугают меня.
Сентябрь 1857
Слава богу! Наконец-то я нашла снотворное для этого крошечного изверга. Вспомнила о запасах успокоительного сиропа «Матушки Бейли», который был у Фелисити, и добавила столовую ложку в миску с козьим молоком, а потом смочила молоком ткань. Он стал жадно сосать, и его веки через минуту сомкнулись. Думаю, что составляющей является опиум, так что нужно быть аккуратнее с дозировкой, но тишина принесла настолько глубокое облегчение, что, кажется, я готова разрыдаться. Уснула, положив на грудь бесчувственный сверток, — должна признаться, когда он спит, то выглядит почти ангелом.
Однажды Фелисити сказала, что если родится сын, то она назовет его Чарлз. Она считала это имя благородным, поэтому я назвала его Чарлзом, в соответствии с ее волей, и Уильямом по отцу. Думаю, она бы одобрила, хотя не совсем уверена, что сварливый младенец заслуживает такого благородного имени. Джонатан желает видеть его. Полагаю, у него есть на это право, но не могу оказаться лицом к лицу с человеком, который привел Фелисити к смерти, а потом отобрал у меня ее тело. Пока не могу.
Сентябрь 1857
Мятеж сипаев подавлен. Из Симлы пришло сообщение о том, что путешествовать теперь безопасно. Я вольна перебраться в Калькутту или даже назад в Англию, но для чего? Мне там нечего делать, и уж конечно не с этим смуглым дитя. Я сижу под сандаловым деревом, с малышом на руках, а его глаза старательно следят за цветком бархатца, который я покачиваю перед его лицом.
Теперь, когда я изобрела способ, как заставить ребенка спать, все вокруг стало налаживаться. Во сне он сворачивается, подтягивая коленки к груди, совершенно беззащитный, и что-то поднимается в моей душе. Не могу это выразить, но оно огромное и не поддающееся определению, как Гималаи, только намного более личное.
Пожалуй, он слишком мал, чтобы выдержать груз такого гордого имени, как Чарлз, и теперь зову его Чарли. Он сжимает мой палец с удивительной силой.
Он крепкий ребенок, и Фелисити была бы довольна, что ему не перешла ее болезнь. Чахотка передается по воздуху, так что ее смерть, возможно, уберегла малыша. Я сижу под деревом, наблюдая, как молотят в воздухе его пухлые ножки, а ручонки хватают что-то невидимое, и раздумываю, что же он будет есть дальше, ведь ребенку нужно намного больше, чем козье молоко и сироп «Бейли».
Содержание Фелисити перестанет поступать, как только весть о ее смерти достигнет Калькутты. Не знаю, как скоро это случится, но это должно произойти. У меня нет собственных средств, а общение с родителями прервано с тех самых пор, как я отказалась уехать в Калькутту на Сезон.
Помолиться? Но какому богу и о чем?
Сентябрь 1857
Джонатан вновь попросил разрешения увидеть своего ребенка, но я не в силах видеть его самого. Знаю, что следует прощать. Пора прекратить злиться. Копить злость — все равно что упиваться ядом, надеясь, что он убьет того, кто и есть источник злости. Знаю, что должна отказаться от зелья, но мне нужно время.
Собравшись с духом, пересмотрела вещи Фелисити и кое-что из ее одежды передала миссии. Я сохраню камею из слоновой кости с черным янтарем — на память о ней. Иногда Фелисити носила эту брошь, закалывая складки сари, и мы весело смеялись над таким несоответствием. Я поддразнивала ее, называя индусской мемсаиб, и до сих пор вижу сияющее весельем лицо, когда она пристегивала брошь.
В ее альмире я нашла поэтические послания Джонатана — разрозненные, на первой попавшейся под руку бумаге. Попадались и письма, написанные на дорогой тисненой бумаге, и ранние наброски, которые Фелисити записывала для него на страницах, вырванных из блокнота для эскизов.
