* * *
Ольга почти обвыклась – даже домой, в Москву, ехать боялась. Боялась, вдруг станет так лихо, что не захочется возвращаться. Получила водительские права – на Витю Попова, периодически запивающего горькую, надежды никакой не было.
Моталась на кашляющем, вечно простуженном «козлике», как заправский шофер, – по селам, колхозам и фермам. Коротко остригла волосы – меньше проблем. Закурила – куда денешься, все газетчики дымят, даже Марь Иванна, не говоря про Савельича и Зиночку.
Совсем забыла про юбки. Брюки, ветровка и сапоги – все, что составляло ее нынешний гардероб.
В зеркало смотреть не любила – ничего нового и ничего интересного.
Переписывалась с университетской подругой Аллой Крыловой. Та писала, что все девчонки давно вышли замуж, а кто-то успел и продублировать это событие. Многие родили. Карьеру сделали далеко не все. Успешна была Лола Соколова – работала на телевидении. Про Илюшу Журавлева написала, что тот «выгодно женился» и умотал на корпункт в Латинскую Америку.
Писала, что ее, Ольгу, считают выжившей из ума. Добровольно решиться на такое!
А она Ольгу понимает и даже слегка ей завидует.
Еще по почте Аллочка пересылала новые журналы и книги – вот уж за что ей спасибо!
Москва казалась ей теперь далекой и чужой. Даже чудно – всего-то шестьсот верст, а совсем другая, отличная от прежней, столичной, жизнь!
Вся редакция, включая и вечно пьяненького Витю, и завистливую неудачницу Зиночку, и вечно жалующуюся на здоровье толстуху-корректоршу, и Иван Савельича с тихой Томочкой, – все они теперь были ее самыми близкими людьми, ее новой семьей.
А та семья, родная и кровная, единственная, была теперь в легкой дымке, призрачном тумане. Москва, квартира на Гоголевском, лица родных…
Нет, разумеется, она не забывала о них ни на день! Но… Все-таки ее новая, здешняя, суетная, неустроенная, часто полуголодная жизнь была теперь ее настоящим. И как ей почему-то казалось – прежняя, московская, была очень далеким прошлым. Конечно, она понимала, что в отпуск нужно непременно поехать домой. И соскучилась по всем сильно, и чувствовала обиду родителей.
И еще очень хотелось на море! Погреться на белом песочке, попрыгать на волнах, заплыть за буек.
Решила так – неделю в Москве, дома, а на две недели махнет в Сочи.
Расскажи Господу о своих планах…
* * *
А сложилось так, что Сочи, а точнее – Лазаревское, образовалось раньше Москвы. В горкоме дали горящую путевку в Лазаревское, в пансионат, одну на редакцию.
Не привыкшие к таким подаркам, все растерялись и стали гадать, как Савельич этим внезапным даром сумеет распорядиться. Притаились и ждали его решения.
Он же, будучи человеком нерешительным, мягким и справедливым, решил собрать летучку – и решение принять коллегиально.
Перед летучкой он не спал всю ночь, под утро посоветовался с Томочкой. Та рассудила справедливо. А именно: про Попова разговора быть не может – пьяница и разгильдяй. Слил из «козлика» канистру бензина, продал его какому-то колхознику и деньги, разумеется, пропил. Марь Иванну Томочка считала (и справедливо, кстати, вполне) сплетницей и посему тоже не жаловала. Да и к тому же у той гипертония. Ну какая ей жара? Рискованно.
– Зинка перебьется! – жестко припечатала Томочка.
– Почему? – удивился наивный муж.
– По кочану! – ответила она. – Не заслужила. Сопливая. И с больничных не вылезает. Как сопля выскочит – сразу на бюллетень.
Лариска в путевке не нуждается – полюбовник ее и так вывезет. Аббасов на диете – от своих кастрюлек с овсянкой никуда. Игнат в отпуск всегда дома, помогает матери по хозяйству. Толмачевых двое – путевка одна. А Серафима точно откажется – всего в жизни насмотрелась досыта.
Это была чистая правда. Савельич и не подозревал, что тихая Томочка, по природе доверчивая и совсем неревнивая, ревнует своего очень верного мужа Ивана. Именно к этой самой расфуфыренной кукле Зиночке. И бедная Зиночка тоже об этом не подозревала. Потому что совесть ее была кристально чиста – конкретно в этом вопросе.
И к красавице Ларисе Томочка тоже относилась ревниво. Чуть-чуть.
– Отдай путевку Ольге, – сказала жена. – Она и трудяга, и скромница. И поперед батьки никуда не лезет. И одинокая к тому же. – Тихо добавила: – И некрасивая такая, заморенная прям!
Вот к Ольге она точно своего Савельича не ревновала.
– А может, мне поехать? – осторожно сказал Савельич. – На море не был со студенческих лет. Да и забуду, как оно пахнет.
Томочка посмотрела на него с удивлением:
– Ты что, Вань? Спятил? А картошку копать? И опята пошли! И кабанчика резать! Какое море, Вань? Да еще и один – как холостой вроде!
Томочка обиделась, заплакала и ушла в кухню. Оттуда крикнула:
– А я вот твоего моря не нюхала и не померла, как видишь! На речке искупаюсь, не принцесса. Нам моря´ и столицы ни к чему!
Как можно мягче аргументируя, Савельич огласил свое решение. Марь Иванна покраснела, вспотела и, плотно сжав тонкие губы, опустила глаза. Лариса равнодушно разглядывала ногти. Серафима читала газету. Толмачевы накануне поссорились и дулись друг на друга. Море им было до фонаря. Аббасов мучился изжогой и мечтал поскорее съесть ложку соды.
Витька Савельича поддержал – на пляжи` ему было решительно наплевать. А вот Зиночка обиделась не на шутку. Фыркнула, схватилась за сигарету и на всю жизнь возненавидела Ольгу.
Ольга позвонила в Москву и объяснила ситуацию. Мать, как показалось, обиделась. Вместо того чтобы порадоваться за дочь, сухо сказала: «Ну, Леля, как знаешь».
В Лазаревском было прекрасно! И наплевать, что номер, узкий, как трамвай, был сырой и пах плесенью, вполне по-хозяйски прижившейся в душевой и комнатных углах. И наплевать, что еда в столовке была практически несъедобной – синеватые сосиски, жилистые бифштексы и пустые остывшие супы. Все это было пустяками и сущей ерундой! Потому что из окна – только руку протяни – было видно и слышно море.
И мелкая галька, и белое, щедрое, слепящее солнце. И набережная, по которой неспешно прогуливались по вечерам умиротворенные и расслабленные отдыхающие.
Никто не спешил, и все улыбались и кивали друг другу при встрече, оставив позади все проблемы и заботы. Хотя бы на пару десятков деньков.
Ольга в столовую не ходила. Покупала на базаре фрукты и овощи, свежий хлеб, молоко и, если повезет, – кусок сыра.
Вечером на набережной, если был свободный столик, она присаживалась в кафе. Немолодой армянин варил кофе на песке – крепкий и сладкий, и подавал его со стаканом холодной воды.
Он улыбался Ольге, как старой и доброй знакомой:
– А уснешь после кофе, красавица?
