– Нашла чему позавидовать! Мой Эдик – законченный идиот. Даром, что здоров! Голова-то пустая! Весь в бабулю-воспитательницу. А насчет боли, – Эля тяжело вздохнула, – ты права. Только у каждого она своя. И каждому кажется, что его яма черней и глубже.
* * *
И опять покой исчез, испарился, как утренний туман. Растаял. Снова бессонные ночи, снова тревога и слезы. Как она по нему скучала! Заходила в его комнату, садилась на кровать, брала в руки его рубашку и плакала, плакала.
Как-то зашла Ольга. Увидела и раскричалась:
– Как по покойнику, ей-богу! Хватит, мам!
Она и сама удивлялась – сколько было горя, сколько! Все перенесла, выстояла. А тут… Сломалась. Согнулась пополам. Ни на что ни сил, ни желаний.
Борис сказал как отрезал:
– Оставь их в покое! Хватит! Делом лучше займись! – И добавил, что больше ничего не хочет обсуждать.
Ольга посмеивалась:
– А ты классическая свекровь, мам! Вот уж от кого я этого не ожидала!
Эля осуждала:
– Дура – вот кто ты есть! – И тоже, покачав головой, добавляла: – Вот от кого не ожидала…
А мать, у которой она искала поддержки или хотя бы сочувствия, и вовсе отличилась:
– Ну вот, хорошо. Пристроила.
«Совсем спятила», – возмущенно думала Елена, торопясь на вокзал.
Опять никто не понял и не поддержал! Получается, опять все предали – как всегда. И опять она одна.
* * *
Думала ли она про Ирку? Конечно, думала. Правда, не так часто, как раньше. Даже лицо ее представляла уже расплывчато, смутно. А детские фотографии брать в руки боялась. Но знала – материнское сердце, – что у нее все в порядке. По ее, Иркиным, понятиям и меркам. Здорова, одета, обута, не голодает.
Человек сам выбирает свою судьбу – все понятно. И все равно мучило – почему? Как могло так получиться? В кого, господи? Когда пропустили? В их-то семье! Все вспоминала, перебирала по дням.
И вины своей не находила. Все в семье было детям, все для детей. С одной грядки – все трое.
А еще в голове стояли слова Бориса, сказанные лишь однажды. Впрочем, такое два раза не повторить, язык не повернется.
– Лучше бы она умерла, – сказал тогда он. – Один бы раз отрыдали.
Ей тогда стало так страшно, что она стала задыхаться. Как он мог? Ей, матери, сказать такое?
Оправданий, как обычно, она ему не искала, а обида осталась на всю жизнь. Такая обида…
Правда, и не поминала ему этого никогда.
Может, приберегала? Что бы однажды ударить посильней? С ног сшибить одним махом?
* * *
Жизнь Гаяне была тихой и однообразной, как медленное течение старой, заросшей травою реки.
И предложи ей сейчас другую, более яркую жизнь, полную событий и впечатлений, она бы испугалась и отказалась.
Коммуналку наконец расселили, и Гаяне отправилась в новую квартиру. Новую и отдельную – чудеса!
Когда грузчики внесли в квартиру мебель (свекровин буфет с «финтифлюшками», кушетку, дубовый стол и четыре венских стула), чемодан с носильными вещами, узел с бельем и коробку с посудой, она плюхнулась на кушетку и просидела так до позднего вечера.
Очнулась, когда квартира погрузилась в темноту. Соседние дома еще не заселили, снег не выпал – освещения извне не было вовсе.
Она подошла к окну и сразу, громко охнув, отпрянула. Одиннадцатый этаж против прежнего второго! Потом прижалась лбом к холодному стеклу и попыталась разглядеть жизнь за окном.
А за окном жизни не было. Строительные краны замерли до утра, чуть склонив жирафьи шеи, темная и блестящая от дождя дорога была вдалеке, и редкие машины проносились по ней. Соседние, уже построенные, но еще не заселенные дома чернели пустыми глазницами.
Она опять села на кушетку и завыла, закрыв лицо руками.
Ей показалось, что жизнь сегодня закончилась. Закончилась вместе с ее старой, уютной и любимой комнатой, знакомым видом из окна, любимыми обоями в коричневую клетку, потолками высотой почти в четыре метра с гипсовыми резными карнизами, утренним клекотом голодных голубей на подоконнике и ощущением жизни вокруг – только распахни окно или выйди за дверь. А там, за дверью квартиры, была знакомая и шумная улица, густо засаженная тополями и липами, запах свежего хлеба из соседней булочной, знакомые лица соседей, ставших почти родственниками, потому что про их жизнь известно все или почти все. В гастрономе за прилавком – знакомая продавщица Люся, оставляющая ей, как всегда, свежий кефир. В газетном киоске, укутавшись в оренбургский платок, сидит, как непременный атрибут улицы, мерзлячка Фаина и улыбается ей, как старой доброй знакомой. И всегда держит для нее дефицитную «Работницу» и самое ценное – свежий номер обожаемой «Юности». Кивает и постовой, молодой круглолицый парень, имени которого она, конечно, не знает. И старый сапожник приветливо машет ей из маленькой стеклянной будки, интересуясь ее делами и здоровьем.
Все исчезло.
Вместе со старой булочной и молочной в двух кварталах от дома. Вместе с соседками, сидящими на лавочке у подъезда. Вместе с огромными деревьями под окном, старым подъездом с выщербленной разноцветной плиткой на стенах, с рыжей кошкой Маруськой, старожилкой и любимицей двора.
Закончилась жизнь. Ее прежняя, такая знакомая. Не слишком сладкая, совсем невеселая, но все же та, в которой она ориентировалась и существовала, как умела.
Привыкшая к одиночеству – почти привыкшая, если к этому вообще можно привыкнуть, – сейчас, в новой квартире, еще пахнувшей свежей побелкой и краской, с непривычно гудящим за входной дверью лифтом, со сквозняком, шипевшим из-под плохо пригнанных оконных рам, с дурацкими обоями в жизнерадостный салатовый цветочек, она чувствовала себя не просто одинокой. Она чувствовала себя словно заживо похороненной в новом, как теперь говорили, спальном районе с веселым и весенним названием Вешняки.
Она подумала, что даже позвонить внучке Машке она теперь не может. Все просто – в квартире не было телефона. Впрочем, и ей, единственной внучке и родному по крови человеку, она тоже старалась не докучать.
Всю жизнь она старалась никому и ничем не надоедать. Не мешать, не тревожить, не раздражать. Просто не привлекать и не отвлекать чужое внимание.
Ей хотелось дожить свою жизнь так же незаметно, как она старалась ее ПРОЖИТЬ. Казалось бы, идеальное место для схрона – эти самые Вешняки. Ляг под одеяло, закрой глаза и… потеряйся. Теперь о тебе никто и не вспомнит. Да и кому вспоминать? Борису? Всегда она была на его шее тяжелым грузом. Смешно. Елене? О ней – только в превосходной степени, только. Но… Хлопот у нее – по горло. Такая семья, столько бед. А то, что она забрала Машку-маленькую – так Гаяне всю жизнь будет за нее Бога молить. На этом и на том свете. Она, родная бабка, брать не хотела. А Елена… Она святая, святая. Дай Бог ей сил!
