В огромном ангаре рябой испаноамериканец проводит для них брифинг, говоря на своем языке. Затем раздает бланки, которые надо заполнить, а также отпечатанные на гектографе листки с правилами внутреннего распорядка. Алкогольные напитки не распивать. Не кричать. Не стрелять. Не фотографировать. Ребята сворачивают бумажки и засовывают в карман.
Хотя ради них столовая открыта на час дольше и предлагает всякую вкуснятину, от которой они уже отвыкли, — например, сладкие напитки сколько хочешь и толстенные торты, украшенные разноцветной глазурью, — мало кто решает этим воспользоваться. Большая часть ребят прячется в одиночестве под струями горячего душа. Лейтенант Эджитто тоже. Он ждет, пока струя обожжет ему лицо, потом принимается тереть себя повсюду, царапать ногтями. Сухая кожа вместе с грязью сползает вниз по ногам, совершает пару кругов и в конце концов исчезает в сливе.
* * *
Вертолет уносит тело Йетри, а в обмен оставляет военного психолога, который на взлетной полосе пожимает всем руку и улыбается так, словно опоздал на праздник. Фамилия психолога — Финицио, служит он в ВМС, капитан третьего ранга. На вид чересчур молод, чтобы пытаться залезть в чью-то голову, включая свою собственную. Один глаз у психолога немного косит, что придает ему слегка безумный вид, рука на ощупь кажется вялой. Хотя вновь прибывший старше его по званию, капитан Мазьеро старается, чтобы его слова прозвучали громко и четко:
— А с этим какого хрена нам делать?
У морпехов все служебные помещения заняты, поэтому кабинет психолога устраивают в углу столовой, рядом с кофейными автоматами и электрическим генератором, который работает в переменном режиме: когда он включается, приходится почти кричать. Психолог может начать работу через час после еды и закончить за час до следующего приема пищи. Переходя из палатки в палатку, он раздает листки, на которых от руки написано, кому в каком порядке явиться. Тем, кто сразу же рвет листок у него перед носом, он четко объясняет, что беседа с психологом — не свидание, на которое они могут пойти или не пойти, а четкий приказ сверху.
Сержант Рене добровольно вызывается пойти первым. Он хочет подать пример, но дело не только в этом. Ему нужно выговориться, такое чувство, что он весь наполнен ядовитым газом — голова, желудок, газ пробрался даже под ногти. Нервно-паралитический газ. Его мучают три или четыре мысли разного рода. Он хотел исповедаться американскому священнику, шел за ним до самых дверей капеллы, но слабое знание языка и закравшееся сомнение (не согрешит ли он, исповедуясь протестанту?) заставили его остановиться. Психолог не отпустит ему грех, это верно, но по крайней мере на душе станет легче.
— Сразу скажу вам, синьор, что я не верю в эти методы, — заговорил Рене, во второй раз пожав маленькую руку капитана третьего ранга Финицио.
— Ничего страшного, сержант. Садитесь! Устраивайтесь поудобнее!
Рене усаживается ровно посередине скамьи, спина прямая, голова гордо поднята.
— Поудобнее, сержант! Словно меня здесь нет. Хотите — можете лечь. Закрыть глаза, положить ноги на стол — все что угодно. Устраивайтесь, как вам хочется!
Рене вовсе не тянет лечь и закрыть глаза. Чтобы показать, что он старается, он немного отодвигает таз, потом принимает прежнюю позу. Положить ноги на стол перед старшим по званию? С какой еще стати!
— Мне так удобно.
Финицио, сидящий в отличие от Рене на настоящем стуле, откидывается на спинку.
— Вы должны знать, сержант, что здесь вы можете чувствовать себя свободно. Мы здесь вдвоем — вы и я. Больше никого. Никаких видеокамер, никаких микрофонов. Я не буду ничего записывать и после нашей встречи не сделаю никаких заметок. Все, что мы скажем друг другу, останется между нами. Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы говорили свободно, ничего не опуская и ни о чем не умалчивая. — Капитан соединяет маленькие ладони, склоняет голову и устремляет на Рене настойчивый взгляд. Точнее, Рене оказывается посреди двух траекторий, прочерченных глазами психолога, каждый из которых смотрит отдельно от другого. Несколько секунд психолог молчит.
— Мне начинать? — наконец решается заговорить Рене.
— Если вы чувствуете, что вам это необходимо.
— В каком смысле?
— В том смысле, что если вам хочется о чем-то рассказать, вы можете это сделать. Но вы не обязаны говорить.
Что он хочет сказать? Что они так и будут сидеть, глядя друг другу в лицо?
— Может, вы меня о чем-нибудь спросите? — говорит Рене.
— Я бы предпочел следовать за потоком ваших мыслей, не пытаясь на него повлиять.
— А если у меня не получается?
— Мы можем подождать.
— В тишине?
— В тишине, а что? В тишине нет ничего плохого.
Проходит еще одна минута. Сердце сержанта переполняет тоска. Он думает, что неловко вот так сидеть и молчать перед совершенно незнакомым человеком с таким чувством, будто он что-то напортачил и его застукали. В голове лихорадочно крутятся темы, с которых можно начать разговор. Главное, о чем он хотел поговорить, что мучит его больше всего, — как он занял место Кампорези в машине «скорой помощи», а через несколько часов Кампорези взлетел на воздух вместе с другими ребятами. Мысль о том, что эти события связаны, все не идет у него из головы, но сейчас, когда нужно сказать об этом вслух, он не знает, с чего начать, чтобы не предстать перед старшим по званию в дурном свете. Главное — ему хочется объяснить, что у него не было недобрых намерений, что его решение опиралось на стратегический план и не было чистым эгоизмом — вернее, доля эгоизма была, но немного, столько же, сколько проявил бы каждый на его месте, черт побери! И вообще он два дня не спал, вы знаете, что такое не спать два дня и без остановок вести машину по дороге, усыпанной камнями и нашпигованной минами, понимая, что отвечаешь за жизнь остальных? Нет, ручаюсь, вам такого не доводилось переживать, никому не доводилось, а ведь у меня на животе была рана, жгло так, будто рядом стоял сам черт и дул на живот, словно мне наложили компресс с соляной кислотой, дело не в эгоизме, поверьте мне, вовсе нет, мы поменялись всего на несколько часов, знай он, сумей он предугадать то, что произошло, он бы вернулся в «Линче», не сомневайтесь, он бы пожертвовал собой ради Кампорези и не сидел бы здесь и не болтал бы языком, а превратился бы в горстку пепла и останков или сделал бы так, чтобы трагедии не произошло, конечно, он бы сделал так, чтобы ее не произошло, ведь он хороший начальник, из тех, что знают, что делают, любят своих подчиненных и готовы пожертвовать собой ради них, клянусь, я бы на все пошел, я всегда был готов пожертвовать собой ради ближнего, это единственное, что я о себе точно знаю, вот именно, но почему сейчас я сижу здесь, почему я выжил, почему я?
— Видели? Вы обратили внимание? — спрашивает Финицио.
— На что?
— Вы стали дышать по-другому. Теперь вы дышите диафрагмой, так гораздо лучше.
Рене не замечает никакой перемены в том, как он дышит. Зато он чувствует, как укорачивается шея, голова медленно опускается вниз, в грудную клетку, словно у черепахи. Сверху на голову давит чья-то невидимая рука.
