Первым реагирует его тело. Внезапно у Эджитто поднимается температура, ночью — до сорока. Такой температуры у него не было с той поры, когда он был маленьким ребенком и Эрнесто в защитной маске, плотно закрывающей рот и нос, слушал ему легкие. Лежа в спальнике, Эджитто сильно потеет, его знобит. Он проводит в постели два дня, но за помощью не обращается. Просит только принести тазик с водой, чтобы не выходить из палатки. Один раз Баллезио приходит его навестить, но в это время Эджитто так плохо, что после он не может вспомнить, о чем говорил полковник и что он ему отвечал. Он помнит только, что, нависая над ним своей круглой, словно луна, физиономией, полковник размахивал руками и безостановочно говорил.
Затем, столь же внезапно, температура спадает. Эджитто словно в бреду, однако он чувствует прилив сил, необычайную решимость сделать что-то, но что — он пока не представляет. Ему настолько хочется ходить, пребывать в движении, что он по несколько раз пересекает всю базу вдоль и поперек. Если бы он мог, он бы вышел за ворота и без устали бежал километр за километром.
Однако единственный доступный ему способ покинуть пределы базы — телефонный звонок. Он откладывает его десять дней, но потом все же решается набрать номер Марианны.
— Я написала тебе восемь мейлов, восемь! Обзвонила все отделы твоего проклятого министерства, чтобы поговорить с тобой, а ты даже не снизошел до того, чтобы мне перезвонить. Ты хоть представляешь, каково мне было? Я чуть с ума не сошла! Ты хоть подумал о том, как я волнуюсь?
— Мне очень жаль, — говорит Эджитто, на самом деле отвечая автоматически.
— Надеюсь, что теперь они отправят тебя домой. Немедленно.
— Мне здесь служить еще четыре месяца.
— Да, но ты пережил травму.
— Как и многие здесь, на базе.
Марианна громко фыркает.
— У меня больше нет сил с тобой спорить. Я… устала. Ты хоть позвонил Нини?
Впервые за долгие годы Марианна проявляет интерес к матери, и все из-за того, что мать тоже может за него переживать. Эджитто потрясен.
Конечно, он ошибается. Самообман длится лишь несколько секунд.
— Ты говорил с ней о квартире? — продолжает сестра.
— Нет.
— Алессандро, я просила тебя этим заняться. Как раз сейчас все продают и покупают, хотя, если честно, мы уже опоздали. На рынке недвижимости кризис, стоимость квартиры падает с каждым днем.
Только сейчас до него доходит: дело не в сострадании, не в жалости, не в том, что кому-то плохо. Пробка, которая закупоривает сосуд, где хранятся его чувства, и которая в это мгновение под давлением медленно выталкивается наружу, представляет собой гнев в чистом виде. Где-то в верхней части живота гнев выплескивается, проникает в спинной мозг, по нервам доходит до периферических окончаний.
— Ты сама могла с ней поговорить, — замечает Эджитто.
— Алессандро, ты что, с ума сошел? Я с ней не разговариваю.
— Ты заинтересована в продаже квартиры. Могла бы и сама поговорить.
— Слушай, наверное, тебе там пришлось нелегко. Я понимаю. Но это не дает тебе никакого права злиться на меня.
— Я эту квартиру люблю.
— Нет, не любишь! Мы оба ее не любим, помнишь? Ты помнишь, как мы ее называли?
Дворец Чаушеску — вот как они ее называли.
— Это было давно.
— Это ничего не меняет, Алессандро. Ничего. Они даже не пришли на мою свадьбу, ты не забыл? Им было наплевать.
— Ты никогда не спрашивала меня, как выглядит это место.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты никогда не просила меня рассказать о месте, где я нахожусь. Что здесь и как.
— Я полагаю, что прекрасно могу себе представить, как выглядит Афганистан.
— А вот и нет. Не можешь. Передо мной высокая гора, на ней ни деревца, ни пучка травы. Сейчас ее вершина покрыта снегом, границу между снегом и скалой отчетливо видно — трудно поверить, что она может быть насколько точной. А вдалеке виднеются другие горы. На закате у каждой особый цвет, похоже на театральные декорации.
— Алессандро, ты себя плохо чувствуешь.
— Здесь очень красиво. — Пятна на его коже пульсируют в едином ритме, словно того и гляди лопнут. Может, под ними новая кожа, нетронутый эпидермис. Или наполненная кровью плоть. — И вот что еще я хочу тебе сказать, Марианна. В день твоей свадьбы, когда мы шли к алтарю, мы вовсе не были непобедимы. Это мы себе говорили. Убеждали друг друга, что и так все хорошо, и вообще так даже лучше, что теперь все увидят, какие мы… свободные и независимые. Но все было совсем иначе. Все смотрели на нас, как на сумасшедших. И жалели.
Марианна молчит, а лейтенант чувствует горечь оттого, что зашел слишком далеко, пересек линию, на которую он прежде не решался даже взглянуть.
— До скорого, Марианна! — говорит он.
Он успевает расслышать последний тихий возмущенный возглас сестры:
— Ты на ее стороне? — Звучит словно удар в самое сердце. Он ничего не в силах поделать. Кладет трубку.
Нет, он не на стороне Нини. Он вообще ни на чьей стороне.
Часть третья
Люди
Жить, как нутрии, не зная чувства вины
В последние годы Эрнесто завел привычку выходить днем из дому и гулять вдоль речной насыпи. Он кутался, натягивал по несколько водолазок и шерстяных свитеров, словно пытаясь придать вес телу, которое его постепенно теряло. Он шагал, брезгливо глядя под ноги, до того места, где река разливалась, образуя широкую излучину, озерцо, в котором почти не было течения. Там он усаживался на крашеную металлическую лавочку, стоявшую неподалеку от берега. Переводил дыхание, мерил пульс, приложив руку к шее и глядя на наручные часы. Когда все приходило в норму, он доставал из кармана бумажный пакет с черствым хлебом и принимался медленно крошить его пальцами, одновременно прочищая горло. Иногда вместо хлеба он приносил порезанные на дольки яблоки.
Нутрии, которых он кормил, вызывали отвращение: они походили на здоровых крыс с чумазыми мордами, длинными светлыми усами и блестящей мокрой шкуркой. Жили они в излучине и на грязном берегу, буквально друг у друга на голове.
— Видишь? — сказал он мне как-то раз. — Они как дети. За крошку хлеба готовы всех отпихнуть. Такие невинные. И такие голодные. Мерзкие приспособленцы.
Пока грызуны толкались вокруг еды, Эрнесто рассказывал о Марианне, о том времени, когда она была маленькой. Повторял шутки, которые я уже слышал много раз и которые даже в его изложении больше не казались смешными. Шутки эти никак не соединялись у него в голове с наказанием, которое назначила ему дочь, а может, он и не воспринимал его как наказание. «Наказание, месть — за что?» — спросил бы он. Эрнесто никогда не был склонен задумываться над своими поступками. Предпочитал существовать в мире фантазий. Зато о настоящей Марианне, которая где-то еще жила на белом свете, он никогда не упоминал. Физически она должна была находиться не так далеко от озера с нутриями, но расстояние от его сердца до дочери измерялось световыми годами. Если задуматься, в этом и состояло самое поразительное открытие, которое я сделал в последние дни, проведенные рядом с отцом: я всю жизнь думал, что у него нет сердца. Только теперь я понял, что его сердце разбито и с этим уже ничего не поделать.
