– Тогда пошла вон отсюда!.. И сегодня я тебя больше видеть
не хочу! Все, проваливай!..
Певец толкнул ее к дверям, довольно сильно, так что она
засеменила, чтобы не упасть, приволакивая ногу, которая не слушалась.
– Коза драная, – вслед ей негромко сказал Никас. – Водителя
она не может уволить! Директор, мать твою!.. Я тебе устрою директорскую жизнь в
полный рост! От говна до конца дней не отмоешься!..
Хелен доковыляла до входной двери, помедлила и оглянулась,
словно хотела еще что-то сказать, но звезда и кумир метнул в нее подушкой,
которую держал на изготовке. Заранее приготовил, чтоб метнуть и чтоб без
промаха, – и попал! Голова у Хелен мотнулась, как у куклы.
– Пошла вон, кому сказано!..
Директриса проковыляла на площадку, бабахнула тяжеленная
бронированная дверь, и Никас скорчил рожу, отразившуюся во всех зеркалах, а
потом засмеялся.
Хелен, семенившая, словно гусыня, как-то странно выворачивая
обширную задницу, на которой трещали все джинсы, и вправду была смешна.
Ему срочно нужно было позвонить, но сразу звонить он не
стал. Выхватив из вазы клубничину, Никас отправил ее в рот, сделал пируэт и
оказался возле окна. Он точно знал, как нужно стоять, чтобы с улицы его было не
видно и даже силуэт не угадывался за тонкой кружевной шторой. Никас наблюдал и,
причмокивая от удовольствия, поедал клубнику. Розовые капли падали на
белоснежную просторную рубаху, сшитую на заказ в Милане, и он стряхивал сок
пятерней.
Хелен долго не показывалась, потом все-таки выползла из
подъезда. Она сильно хромала, но держалась прямо, как гренадер, и от этого
хромала еще сильнее.
– Дура, – пропел Никас из-за занавески. – Ду-ура! Дури-ища!
Он вытер пальцы о рубаху, разыскал в диванных подушках
телефон, нажал кнопку и опять выглянул на улицу.
Хелен не было видно, должно быть, плюхнулась в машину, зато
водитель – урод поганый – курил в некотором отдалении, возле подъезда.
Похоже, Хелен его из машины выперла, подумал Никас с
удовольствием.
– Справочная служба, – сказал ему в ухо приятный девичий
голосок, – звонок платный.
– Да пошла ты, – под нос себе пробормотал Никас и выговорил
веско, солидно и громко:
– Соедините меня со службой бронирования авиабилетов.
Пока соединяли, он подцепил из вазы еще одну клубничку,
надкусил – сок потек по подбородку – и подумал, что все складывается отлично.
Просто лучше не придумаешь.
Геннадий Зосимов был совершенно уверен, что он самый
несчастный человек на свете.
Ну, вот если есть где-то на небесах список несчастных людей,
то он, Геннадий, этот список возглавляет.
Все не слава богу, все, все!..
На работе проблемы, дома проблемы, с любовницей проблемы!..
А тут еще, как на грех, подвернулась ему девушка-красавица, ангельский цветок,
роза, умытая дождем, птичка на ветке!.. Он думал, что таких девушек уж больше и
не осталось – чистых, неиспорченных, доверчивых, рассматривающих мир огромными,
как у олененка, глазами!..
Он говорил ей, что она похожа на олененка, а она только
смеялась и касалась его руки прохладными подушечками длинных пальцев, и он
потом нюхал свою руку, там, где она ее касалась. Ему казалось, что он слышит
аромат экзотических цветов!..
Они редко встречались – Ася жила где-то в пригороде Питера,
в город наведывалась не слишком часто и Генку к себе не приглашала. Однажды он
подвез ее до какого-то поворота на Гатчину, и дальше провожать себя она не
разрешила.
– Все, – сказала сурово, и Генку умилила ее детская
серьезность. – Дальше нельзя, Геночка. Я выйду… здесь.
И на самом деле вышла и тут же пропала за деревьями старого
парка, коих, как всем известно, в Гатчине четыре.
То, что она жила именно здесь, среди старинных лип, мрачных
и романтических руин павловских павильонов, вблизи Приората, землебитного
дворца и Филькиного озера с темной водой, очень ей подходило, как будто она
сошла в беспросветную Генкину жизнь со старинной гравюры.
Однажды он сказал ей об этом, а она засмеялась.
– Ты, оказывается, романтик, – сказала Ася низким голосом,
рассматривая его удивленными, слегка раскосыми глазами. – А я и не знала, что
романтики еще остались…
Генка смотрел ей в лицо не отрываясь и точно знал, что
именно эта женщина с ее детской серьезностью и удивительными глазами послана
ему в утешение, чтобы обратить его и спасти. А он так запутался, что
распутаться невозможно, только разом покончить со всем, разрубить узлы и начать
жить заново, с чистого листа, так, чтобы все было понятно, просто и
правильно!..
Как именно он станет разрубать эти самые узлы, Генка
представлял себе не слишком отчетливо.
– Все из-за баб, – как-то сказала его мать и пальцем
постучала ему в лоб, – все твои беды, сыночек, только из-за них!..
Палец был холодный и твердый, будто алюминиевый, и вбивал
Генке в мозг ее слова. Генка кривился, сопел, как маленький, и точно знал, что
мать… права!
Абсолютно права.
Он рассматривал в мониторе компьютера макет какого-то постера
или плаката, который ему прислали утром из рекламного отдела, и решительно не
мог сообразить, что такое там нарисовано и хорошо это или плохо. Он
рассматривал и думал, что Ася – его последний, самый главный шанс выбраться из
всей этой чехарды, которая творилась с ним в последние годы. Выбраться и
задышать полной грудью, начать жить в полную силу, а не так… вперевалочку, как
сейчас.
– Геночка!
Он молчал и рассматривал постер. Или плакат.
– Ген, ты слышишь? Обрати уже на меня внимание!
– А?!
Маленькая, хорошенькая, похожая на мышку, Анечка Миллер из
соседнего отдела постучала ему по голове свернутым в трубку плакатом и
засмеялась, когда он поднялся. Генка был примерно вдвое выше ее.
– Але?! Есть кто дома? Что это тебя не дозовешься?!
– Я просто… занят, – пробормотал Генка.
– Ты просто сидишь и смотришь в компьютер уже сорок минут, –
насмешливая Анечка тем же плакатом постучала по монитору, как только что им же
по Генкиной голове. – Я к тебе заходила, постояла, посмотрела и ушла. Ты меня
даже не заметил!
– Я же говорю, что занят!
– Ничем ты не занят, – заявила Анечка и опять потрясла своим
плакатом. – Это тебе. Генеральный велел передать. Это распечатка того же
макета. Ты должен посмотреть и на совещании высказать свое веское слово.
– Это генеральный так сказал?
