– Это минеральная вода, – объяснила Катя Мухина. – Холодная.
Тебе, наверное, пить хочется.
Колючая холодная вода полилась ему в горло, остужая горящие
огнем внутренности, и сразу стало немного легче.
Вдруг оказалось, что за окнами уже темнеет, осенние глухие
питерские сумерки вплотную прижимаются к окну, с которого откинута легкая
занавеска.
– Может, ты хочешь есть?
– Кать, ты говорила, что твой муж хочет тебя убить из-за
квартиры. Ты это выдумала или он тебе угрожал реально?
У нее изменилось лицо. Глеб, который смотрел на Катю очень
внимательно, увидел это мгновение. Она ухаживала за ним, приносила брюки,
подносик и стаканчик, и это была одна Катя. Как только он спросил про мужа, эта
Катя исчезла и вернулась та, которую он видел на диване в гостинице, –
втянувшая голову в плечи, беспокойная, даже как будто немного сумасшедшая от
беспокойства. И глаза у нее изменились, стали какие-то… блуждающие.
– Я… это сейчас совершенно неважно, Глеб. Важно, что Ниночку
убили, и ты должен мне помочь. Я тебя искала, чтобы ты помог, потому что я одна
не справлюсь, а Ниночка не может… я должна… я не могу ее бросить, понимаешь?..
Она и заговорила как та Катя, казавшаяся немного
сумасшедшей.
– Катя. Сядь.
Она посмотрела на него.
– Сядь и поговори со мной спокойно.
– Я спокойна. Я совершенно спокойна.
– Я вижу.
Преодолевая боль в ребрах, Глеб потянулся, взял ее за руку,
подтащил к дивану и усадил рядом с собой. Она покорно села.
– Расскажи мне про своего мужа. Где он сейчас?
Она пожала плечами.
– Ты не знаешь?
– Наверное, на работе. У него есть какая-то работа, и он
время от времени на нее ходит. Он художник, ты знаешь?
– Он живет здесь, с тобой?
– Иногда живет, а иногда нет.
– Что это значит?
Катя вздохнула протяжно.
– У него есть Илона. Я ее несколько раз видела. Она такая…
яркая. Однажды он с ней в отпуск полетел, а я думала, что он со мной полетит,
понимаешь? Я ему на работу позвонила, и мне сказали, что он уехал. Я зачем-то
помчалась в аэропорт и увидела их там. Это давно было, несколько лет назад.
Понимаешь, мы так долго собирались в этот отпуск, и папа за все заплатил, а
Генка поехал, но не со мной. Я тогда хотела его убить. Не он меня, а я его,
потому что это было невыносимо. Я смотрела на них и думала, что мне ничего не
остается делать, только убить его!
– Ну? А потом?
– А потом папа погиб, и мамы не стало, и я… Короче, Генка
разводиться не хочет. А я его… боюсь! Папа так составил документы, что квартира
переходит в мою собственность только через несколько лет. То есть она как бы
моя, но одновременно я не могу ничего с ней сделать. В ней можно жить, но
нельзя ни продать, ни поделить, понимаешь? А если мы разведемся, Генка не
получит ничего! Папа думал, что так будет лучше, на всякий случай, мало ли что
в жизни бывает. Он мне всегда говорил – не горюй, дочка, прорвемся! Куда он
собирался прорываться? Ему всегда казалось, что меня надо защищать, что я
слабая и глупенькая, вот он и защищал, как мог. Он думал, что все предусмотрел,
только одного он не предусмотрел… ну, того, что его убьют.
И тут она заплакала и стала тыкаться лицом ему в руку, как
собачонка, и Глеб обнял ее и стал укачивать, и ее мокрая горячая щека
прижималась прямо к его сердцу, которое тяжело стучало в ребра.
Бедная девочка.
Она шмыгнула носом и потерлась щекой о его плечо. Как-то
очень естественно, словно делала так сто раз.
– Что ты говоришь?
– Я говорю, расскажи мне, чем он тебе угрожал, этот твой
Генка!
– Да он мне не угрожал, Глеб. Просто в один прекрасный
момент он стал жить так, как ему удобно. Ну, словно меня нет совсем. Вообще. Я
однажды из Белоярска вернулась, еще родители были живы, а у меня на кровати
чужая рубашка, скомканная, а в ванной на самом видном месте тампоны дамские.
Это она специально оставила, чтобы я была, так сказать, в курсе. Ну вот…
– Что – вот?
– Ну, я и была все время в курсе. В тонусе даже!.. – Тут
Катя улыбнулась тусклой улыбкой. – А потом они, видно, решили, что от меня
нужно как-то избавиться, потому что я им окончательно надоела, и Генка стал
всем говорить, что я ненормальная, что меня надо в сумасшедший дом и на
освидетельствование, а я все это слушала, и мне иногда казалось, что я и в
самом деле… того… А Ниночка говорила, что нужно за себя бороться, а как мне
было бороться?.. И не хотелось.
– Тебе больше хотелось в психушку?
– Глеб, ты на меня сердишься?
– Да, – сказал он. – Сержусь.
– Я не могла бороться, – сказала Катя через некоторое время.
– Я все время была одна. И никому не нужна. Только Ниночке, да и то… Когда тебя
не стало, я очень отчетливо поняла, что значит одиночество.
Глеб знал, что спрашивать нельзя, что такие вопросы заведут
их черт знает куда и оттуда, возможно, нельзя будет выйти без потерь, но
все-таки спросил:
– Что это значит – когда не стало меня?
Катя снова щекой потерлась о его руку, и снова так, как
будто делала это всегда. Выносить это было трудно.
– Понимаешь, ты всегда был. Ну, в моей жизни. А потом тебя в
ней не стало, и оказалось, что это очень страшно. По крайней мере для меня.
Нельзя спрашивать, сказал себе Глеб Звоницкий. Особенно
сейчас, когда вокруг происходят какие-то непонятные дела!
Нельзя. Нужно отложить «на потом».
Но он и так откладывал слишком долго, и это самое «потом»
никак не наступало!
– Ты была в меня влюблена?
– Да что ты, нет, конечно! С чего ты взял?
– А почему ты у меня спрашивала, как я мог уйти с работы и
не попрощаться с тобой?
Она подумала немного.
– А я у тебя об этом спрашивала?
Он кивнул. В наступившей темноте ничего не было видно, но
она почувствовала макушкой его движение.
– Я ушел тогда с работы, потому что понял, что все пропало,
– сказал Глеб Звоницкий задумчиво.
Глеб, которого она так давно потеряла и не чаяла найти!..
Теперь он сидел на диване рядом с ней, почти голый, и она чувствовала его
запах, и слышала, как он дышит, и, кажется, как он думает, тоже слышала!..
– Я так много лет… – Он хотел сказать «проработал», а потом
понял, что это будет неправда. А нынче он хотел говорить только правду, по
крайней мере ту, которая казалось ему самой достоверной. – Я так много лет
прожил в вашей семье, что уже не понимал, где кончается работа и где начинаюсь
я.
