Она настаивала, она продвигалась вперед, она сокрушала
преграды, которые все-таки оставались.
Она ничего не боялась.
Может быть, потому, что слишком долго страх был главной
составляющей ее жизни, а может, потому, что она верила в Глеба безоговорочно,
до конца.
Еще она все время помнила о том, что ему может быть больно,
и посматривала ему в лицо, проверяя, не делает ли она лишнего, и он закрыл
глаза, чтобы немножко отгородиться от нее, чтобы все это произошло не так
быстро и… неотвратимо.
Только у нее были на него свои виды и планы.
Очень ловко Катя пристроила его спиной на подушки, выключила
свет, и сама пристроилась сверху, и произвела разрушительные действия, и
устроила свою собственную небольшую черную дыру, которая сожрала его целиком,
вместе со всеми чувствами и мыслями, кроме одной.
Я тебя хочу. Я умру, если не получу тебя немедленно.
Кажется, он ничего не говорил вслух, но, оторвавшись от него
на мгновение, она серьезно сказала:
– Я тоже.
Ее кожа была очень горячей – кажется, они только что
разговаривали о какой-то «стрессовой» температуре. Ее руки не давали ему ни
секунды передышки – кажется, когда-то он мечтал о ее руках. Ее рот был
агрессивным и требовательным – кажется, совсем недавно Глеб был уверен, что она
слабенькая и вообще бедняжка!..
Куда подевалась ее одежка, он совсем не помнил. Про то, что
у него болит рука и, может, еще что-то болит, он тоже совершенно позабыл, а она
помнила, потому что осторожничала, и он это понимал и любил ее еще больше.
– Катя, – сказал он странным голосом, и она опять на него
посмотрела. – Катя, остановись. Что ты делаешь?..
Щеки у него горели коричневым румянцем, длинная тень от
ресниц лежала на щеках, руки были закинуты за голову – словно он сдавался ей на
милость.
Почему-то его вид рассмешил ее.
– Не мешай мне веселиться, изверг, – сказала она деловито и
так же деловито укусила его за шею. Он охнул. Должно быть, больно укусила.
– Почему… изверг?..
– Это из «Золушки», – объяснила она с легким упреком, как
будто они вели литературную дискуссию, а он вдруг позабыл, кто написал «Войну и
мир», и подула на то место, которое только что укусила.
– Кать, – проскулил он, – ты притормози немного!.. Дай я
сам…
Она не слушала. С чего он взял, что она слабенькая и вообще
бедняжка?! Она сильная, уверенная, очень красивая, впрочем, это не имеет
никакого значения!
Когда-то он точно знал, что ничего нельзя, и мысль о том,
что он так никогда и не узнает, как это может быть, потом долго не давала ему
покоя. Сейчас он знал только одно – вот оно, вот же, и с этим ничего нельзя
поделать, и нельзя остановить, как нельзя остановить деловитую черную дыру,
пожиравшую время, пространство и свет.
Во всех историях, более или менее любовных, которые
случались у Глеба после развода, инициатива всегда принадлежала только ему,
безоговорочно и определенно. Барышни просто прилагались к любовной истории,
которую он затевал от скуки или отчаяния. Глеб знал, чего хочет, и привык добиваться
своего, прикладывая больше или меньше усилий, в зависимости от барышни. Чаще
меньше, чем больше, особенно с возрастом, когда с ужасающей определенностью
понял, что все его истории до крайности однообразны и ничего нового он не
изобретет! Все это уже было: знакомство, ресторан, пара телефонных звонков, еще
раз ресторан – в худшем случае, если барышня попадалась тонкая и возвышенная, –
приглашение на кофе и долгожданная награда – порция секса.
Порция могла быть большой или маленькой, в зависимости от
темперамента и наличия времени.
И никаких черных дыр, галактик, вселенных!..
Продвигаясь все выше, Катя добралась до его губ и
поцеловала, и этот смешной, почти детский поцелуй доконал Глеба.
Роковая соблазнительница целовалась, как на первом свидании,
и это вдруг – в который раз за вечер? – изменило расстановку сил.
– Ты не умеешь целоваться? – изумленным и веселым шепотом
спросил Глеб Звоницкий.
– Умею.
– Не умеешь. Но я тебя научу.
Тут только он сообразил, что все это на самом деле, что это
она, Катя, что она рядом и он наконец-то получил ее, что все встало на свои
места и теперь будет так до скончания века, а может, и дольше!.. Тут только он
понял, что замкнулся многолетний круг, маета закончилась и эта, настоящая,
жизнь и эта, настоящая, женщина совершенно не похожи на все, что было прежде.
Он еще ничего не знал о ней такого, что полагается знать
мужчине – как пахнет у нее за ушком, от чего она приходит в восторг, а чего
боится, как двигаются ее руки и длинная красивая спина, как она дышит, как
закрывает глаза, и все эти узнавания еще впереди! Целая вселенная лежала у него
в руках и принадлежала только ему!..
Он присвоил эту вселенную, и ничего нельзя изменить.
Она принадлежит ему, и никто больше не посмеет им мешать.
Он готов умереть прямо в эту секунду, потому что больше
нельзя терпеть.
Она рядом, все время рядом, и это означает, что вытерпеть
можно все.
В какой-то момент ему стало больно, он не понял от чего, то
ли от того, что его, кажется, сегодня побили, то ли от того, что черная дыра
надвигалась на него, но боль не остановила и не отрезвила его. Она нахлынула и
тут же отступила, ее злобной силы не хватило на то, чтобы залить огонь,
стремительно пожиравший все вокруг – и Глеба с Катей, и глухой питерский вечер,
прильнувший к окнам, и все неправильное, что было с ними до этого самого дивана
и до того самого благословенного куста, под которым Катя нашла его сегодня
утром, а может быть, тысячу лет назад!..
Огонь потрескивал весело и беспощадно, от него горело лицо и
все тело, и Глеб вдруг удивился, что в комнате темно, – а должно быть светло от
этого самого пляшущего веселого огня!..
Вот сейчас, вот в эту секунду, нужно только дождаться, еще
немного, еще самую малость, и все станет ясно, понятно, и найдется ответ на
самый главный вопрос – зачем?!
Зачем мы все приходим в этот мир, зачем мы ищем и не можем
найти друг друга, зачем мы мучаемся, думаем, дышим, ждем?!.
И ответ нашелся, и он был такой очевидный, понятный, простой
и такой сокрушительный, что это было трудно, почти невозможно вынести, и
восторг накрыл их обоих с головой, закрутил, не давая дышать, и несколько
секунд – а может быть, тысячу лет, – Глеб чувствовал себя богом.
Не так уж это и мало – несколько секунд. Или тысячу лет.
Катя мелко дрожала рядом с ним, и он страшно перепугался:
