Ниночка позвонила, быстро обработала подругу на предмет
похода по магазинам, еще полюбовалась на себя в зеркало – хороша, хороша,
ничего не скажешь! – и стала собираться.
Обратный отсчет начался. Времени у нее осталось совсем немного,
но она, конечно, не знала об этом. А если бы узнала – не поверила.
У костюмерши так тряслись руки, что перья, которыми был по
рукавам обшит пиджак, медленно колыхались, словно от ветра.
– Сколько раз можно говорить?! Ну, сколько?! Ну почему вы все
такие скоты?! Я плачу вам зарплату, я вас из грязи тащу, а вы не люди, вы
животные! Жи-вот-ные!..
Кажется, ему понравилось это слово, потому что он вдруг
бросился в соседнюю комнату и заголосил оттуда:
– Жи-вот-ны-еее!
И еще матом, так и сяк и наперекосяк!..
– Чтоб ты сдох, – в неизбывной тоске пробормотал водитель
Владик, и костюмерша отшатнулась от него в испуге. Ее слезы капали прямо на
сценический костюм, обшитый перьями.
– Сопли подбери, – брезгливо посоветовала Хелен. – Пиджак
изгваздаешь, а в нем вечером выступать!
Хелен работала директором у Никаса, восходящей звезды
эстрады, и при ней пожелать звезде сдохнуть, хоть бы и шепотом, было
равносильно самоубийству! Поговаривали даже, что у звезды с директрисой роман,
но точно было неизвестно, и свечку никто не держал!
– Я не виновата, – прошептала костюмерша и торопливо вытерла
слезы. – Я правда не виновата!.. Я когда у них спросила, брать или не брать
фиолетовые ботфорты, они мне сказали, что не брать! Ну, я и не взяла!
– А своих мозгов вообще нет, – констатировала Хелен ядовито.
– То есть в принципе отсутствуют!
Наташа опять залилась слезами, а Владик посмотрел в окно.
Там в холодном осеннем небе неслись облака, и макушка какого-то храма сияла
золотом, крест отражал солнце.
«Должно быть, хорошо там, на воле, – подумал Владик и
почесал за ухом. – Много машин, людей, интересных дел!.. И город живет,
нервничает, опаздывает и успевает, не справляется с делами, суетится, тоскует и
веселится. В парках уже листья полетели, и по утрам, когда еще мало машин, в
воздухе тонко пахнет прелой осенней прелестью, и от реки свежо, и хочется
гулять с милой по этим самым паркам, думать о хорошем, ждать холодов!..
А у нас тут сплошные фиолетовые ботфорты, слезы в три ручья
и уж вовсе ничего хорошего.
Уйду я с этой работы, пропади она пропадом, вдруг решил
Владик. Вот в Питер слетаем, получу зарплату и уйду, ей-богу!..»
Ему вдруг моментально полегчало, даже в глазах просветлело,
и он ткнул локтем в бок опростоволосившуюся костюмершу. Она глянула
несчастными, зареванными кроличьими глазами.
– А чего, сейчас-то нельзя упаковать? – спросил Владик
быстрым шепотом. – Мы же еще не улетели!
– Самый умный, да? – Хелен захлопнула ежедневник с такой
силой, что из него вывалились какие-то бумажки и упали на пол. Наташка кинулась
поднимать, и поверх ее головы директриса и водитель посмотрели друг на друга.
Она – с ледяным, равнодушным, гадливым презрением. Он –
простовато, виновато, глуповато.
Болван – вот что означал ее взгляд.
Врешь, не возьмешь – означал его!..
– Так я что, Елена Николавна, – весело сказал Владик. – Я
только в том аксепте, что ботфорты эти гребаные можно еще в чемодан подпихнуть!
– Говорить сначала научись, – посоветовала Хелен и почти
вырвала у Наташи листочки, – а потом меня учи! Не в аксепте, а в аспекте!.. И
сколько раз я говорила, за нецензурщину буду штрафовать беспощадно! С тебя
десять баксов.
– За что?!
– За гребаные, – не моргнув глазом сообщила Хелен. – Давай.
– Да елкин корень! Да нету у меня с собой баксов, Елена
Николавна!
– Давай деревянные, по курсу. Или двух сотен тоже нету?
Обеднел совсем?
Владик сверху вниз посмотрел на нее, желваки прошлись по
скулам, и в глазах появилось нечто совсем нехорошее, куда хуже «нецензурщины».
Наташа вдруг за него испугалась.
Наговорит сейчас лишнего, и они его уволят – эта мегера и
тот истерик, что завывает из соседней комнаты!.. Его уволят, и вообще ни одного
нормального человека не останется, все сплошь… нильские крокодилы!
Испугавшись, Наташа ринулась поднять еще что-то с пола –
якобы листочек за диван завалился, – споткнулась и носом ткнулась в могучее
водительское предплечье. Он аккуратно поддержал ее, и то опасное, что было в
его глазах, спряталось, слава богу!
– Деньги давай и проваливай в машину. Мы через пятнадцать минут
поедем! Если тачка опять грязная, как третьего дня, будешь ее на моих глазах
языком вылизывать. Всю! Как начнешь с ковриков, так на крыше и закончишь,
понял?
– Понял, – помедлив, сказал Владик Щербатов. – Чего ж тут
непонятного! Языком, значит, как начну, так и… закончу.
Почему-то это прозвучало на редкость неприлично, настолько
неприлично, что Наташка вся закраснелась и выпустила его руку, а Хелен вдруг
сообразила, что это он ее так… послал. Именно ее, и именно послал, и если бы он
сделал это матом, было бы совсем не так оскорбительно!..
– Да сколько можно, мать вашу!.. – донеслось из соседней
комнаты, потом что-то упало, и всхлипнул рояль. – Сколько я буду терпеть этот
базар, так вас и разэдак!.. Хелен, разгони придурков и зайди ко мне!..
Директриса замахала руками на подчиненных, зашипела, стала
делать знаки лицом. На водителя она не смотрела.
– Убирайтесь к чертовой матери отсюда!
– А… а ботфорты?
– Чего ботфорты?! Багаж уже отправлен! Пошла вон!!
– Может, мне их… к себе… в чемодан, а?
– Да эти ботфорты стоят, как твоя малая родина вместе с
папашей и мамашей! В чемодан к себе она их засунет! Дура!
Костюмерша прижала руки к груди, словно умоляя дать ей
последний шанс, позволить исправиться, но Владик вытолкал ее в коридор, а
оттуда на лестничную площадку.
– Ну!.. Ну, Владик, что ты делаешь?! Ну, что мне теперь
из-за этих ботфортов, повеситься, что ли?! Правда же, можно их в чемодан
положить, и все!
Наташа оглядывалась умоляюще, бормотала, порывалась
вернуться, а он все подталкивал и подталкивал ее в спину до тех пор, пока сзади
не бабахнула тяжеленная бронированная дверь. Бабахнула так, что внизу, у
консьержа, что-то запищало на пульте комариным писком.
– Владик!
– Давай-давай, двигай!..
– Нет, ну правда же можно!..
– Можно, можно. Шевелись, говорю!
