Дом сердился. Люди были его привилегией. Он хотел знать о них все, он любил слушать и делать выводы из разговоров, обрывков фраз и даже взглядов. Но женщина разговаривала только с собакой, да и то как с ребенком:
— Сейчас мы здесь подкрасим, а вот тут покроем лаком. У нас знаешь какой комод получится? Всем комодам комод.
Или еще:
— Это, Дружок, называется кисть. Кисть, понимаешь? Ну, что ты тычешься носом? Я же сказала: «Кисть». Получай по носу, любопытная Варвара.
Дому бы радоваться: собаку ругают, но в этой ругани столько любви, что дом только еще больше завидует и возмущенно скрипит дощечками под легкими шагами женщины.
А иногда она садится на кухне, опускает руку вниз к собачьему уху, говорит:
— Давай, Дружка, с тобой посидим, повспоминаем, — и замолкает.
Пальцы женщины скользят по густой, блестящей шерсти. Собака сидит, боясь шелохнуться, и вздрагивает только тогда, когда ей на голову неожиданно падает горячая капля из слез женщины. Тогда собака вскакивает, ставит лапы ей на колени, заглядывает в глаза и пытается облизать лицо. В такие минуты дом почти любит собаку, потому что она утешает его любимицу, жалеет ее. Но дом старше и мудрее собаки. Он знает, что гораздо больше пользы вышло бы не из собачьего сочувствия, а из его — дома — участия. Если бы женщина только доверилась, если бы начала говорить, стены бы все услышали, и приняли бы, и впитали, и растворили бы без остатка. Да только она молчит, сидит и плачет. И если что и способно вырвать ее из тягостных раздумий, так только зычный окрик:
— Ну-ка! Иди сюда.
Дом всегда удивляется: у немощного тела — такой сильный голос.
Собака не удивляется, тут же оборачивается и скачет на зов веселым козликом и даже не видит, что хозяйке совсем не весело, что она не спешит на клич, что походка ее из легкой, девичьей превращается тут же в тяжелую поступь. А дом все видит, да только объяснений не находит. Слышит только:
— Ну-ка, подай! Ну-ка, принеси! Ну-ка, помоги!
Женщина подает, приносит, помогает. В основном молча. Иногда задает сухие вопросы, получает такие же сухие ответы, и все. Никакого движения, никакой информации. Дом даже имени женщины не знает, и это его с каждым днем угнетает все сильнее. И безумно раздражает собака, которая своим присутствием снимает в женщине напряжение и помогает ей плакать молча, не выплескивая наружу всех своих чувств.
Но на любой улице, как правило, наступает праздник. Во вселенной все же не забыли о доме и о его пристрастии к всезнайству. Прислали же зачем-то к воротам этого большого человека, который стоял и кричал на всю улицу:
— Анюта! Принимай гостей.
«Анюта, — понял дом. — Красивое имя».
Не успел он порадоваться долгожданному подарку, как тут же получил второй. Женщина поманила собаку в комнату и оставила ее за закрытой дверью. Тут же послышалось недовольное сопение и обиженный скулеж, заскреблись когти, но женщина, не обратив внимания, поспешила к воротам.
Дом был так счастлив, что тоже не стал придавать значения тому урону, который может нанести двери расстроенная заточением собака, и стал внимательно прислушиваться к разговору, который от ворот неторопливо перемещался к крыльцу.
— Вот теперь Москва тебя поймет, — говорил большой человек. — А то все негодуют: «Куда подевалась? Почему пропала?» А теперь все понятно: срослась с природой, живешь — горя не знаешь.
— Да уж куда мне, — невесело усмехнулась женщина, распахивая входную дверь и пропуская гостя на террасу.
Дом почувствовал негодование: что он себе позволяет, этот толстяк! Свалился как снег на голову, рассказывает о безоблачной жизни, а она, между прочим, ревет через день.
Но мужчина неожиданно погладил женщину по голове, и дом осенило: это он пошутил так неудачно, это у людей такие странные приемы поддержки. Пускай. Анюта улыбается, и ладно. А собака пусть знает, что не одна она утешать умеет.
— Ты чего запропала-то, мать? Операцию сделала. Лицо давно поправила. Выглядишь как новенькая. Иди играй. Театры ждут, зрители в нетерпении, режиссеры готовы удвоить гонорары, — он говорил громко, заполняя собой все большое, светлое пространство террасы.
«Актриса, — понял дом. — Хорошая актриса, зачем-то сбежавшая из Москвы. И операцию делала. Болела, наверное…»
— Нет, подумать только, куда забралась… Знаешь, как только я скажу, где ты обитаешь, здесь выстроится очередь из жаждущих с тобой пообщаться и заграбастать в очередной проект.
— Только попробуй кому-нибудь ляпнуть, где я…
Если бы дом мог сесть, он бы сел или просто упал бы в обморок от удивления. Он не предполагал, что эта женщина может командовать и угрожать. Да еще как командовать: решительно, бесцеремонно — тут любой пойдет на попятный.
Огромный незнакомец не стал исключением: картинно поднял вверх руки, сделал несколько шагов назад, сел на стул:
— Ладно, ладно, я — могила. Кто там у тебя? — Он обернулся на дверь, из-за которой слышался нетерпеливый скрежет.
— Дружок.
— Новый? Старый? Молодой? В годах? Я его знаю? Он из наших? Где снимался? У кого? На «Кинотавр» приезжал? Что ты смеешься?
— Не знаю, на какой вопрос ответить.
— На все.
— Ладно. Это собака.
Гость немного смутился, но тут же пришел в себя:
— Какая порода? Сколько лет? Где взяла? А родословную получила? Знаешь, питомник имеет большое значение. Ну, что ты смеешься?
— Смеюсь, потому что ты пытаешься выглядеть докой даже в тех вопросах, которыми тебе интересоваться ни к чему.
— Ты об аллергии? Не думал, что ты помнишь. Так слушай, моя последняя пассия откуда-то притащила кошку, и ничего… живем.
— Вместе?!
— Ага. Она с кошкой, я с антигистаминными. Так что с утра дозу принял. Можешь выпускать своего кобеля.
— Это девочка.
— Дружок?
Дому замечание показалось справедливым, он хотел бы услышать разумное объяснение, но женщина не посчитала нужным углубляться в историю происхождения имени собаки.
— Я не на псину тебя посмотреть пригласила.
— Извини, как я сразу не догадался. Тебе нужна роль? Какую ты хочешь? Ты решила играть в моем новом фильме? Я польщен. Беру, не глядя. Ты поэтому держишь в тайне свое местопребывание? Я понял: после случившегося ты решила покрыть себя ореолом тайны. Слушай, классный ход! Сама догадалась или продюсеры надоумили? Они нынче ушлые. Ой, на прошлой неделе, представляешь, подходит один…
Анна уже жалела, что позвонила Эдику. Она настолько привыкла к одиночеству за эти месяцы добровольной ссылки, что теперь ей было бы тяжело выдержать общение с любым, даже спокойным человеком. А спокойствие и Эдик — понятия несовместимые. С другой стороны, если бы у нее был другой вариант, она бы им непременно воспользовалась, но из всех кандидатур, что она перебирала в голове последние несколько недель, Эдик был, как ни крути, самой подходящей. Конечно, он слыл (и являлся) известным балаболкой, но не трепачом. Выражением «Я — могила» бросался со значением, а не для красного словца. К тому же всегда чувствовал грань, перед которой необходимо остановиться, то есть при всей кажущейся простоте и склонности к панибратству обладал феноменальной интуицией. Кроме того, Эдик был отличным профессионалом, обладал хорошими связями и, как никто другой, мог оказаться Анне очень и очень полезным.
