Затем я перешел к нашим с ней отношениям.
— Ты, мать, наврала ведь журналистам, что никакой татуировки у тебя на руке не было, что будто бы я, твой сын, всё это придумал в книге «Подросток Савенко», где есть сцена, как я вывожу тебя с дымящейся рукой из ванной. «Мой сын — фантазер, — сказала ты, — он это всё придумал». Ты наврала: эта сцена и сегодня стоит передо мною во всем ее реализме: ты скривилась от ужасной боли, еще бы, облила руку соляной кислотой, и я, пятнадцатилетний пацан, не растерявшись, вывожу тебя из ванной и тащу в больницу. Конечно, ты, став женой офицера, стеснялась своей, видимо, бесшабашной юности. И этой татуировки — всего три буквы: «Р А Я», твое имя. Бог с ним, мать, дело прошлое, но чего ты стеснялась?
«Я не могу носить платья с коротким рукавом…» Могла остаться без руки. Хорошо, раствор кислоты был не самой страшной крепости…
— А еще вы с отцом никогда не верили в мой талант… Только в 1989 году, когда советские журналы стали печатать мои тексты, вы поверили, что ваш сын — значительный писатель…
Мать лежала куском зачерствелого хлеба под своими платками, маленькая, как садовый гном, и молчала, разумеется. Глаза ее были полузакрыты.
— А еще ты меня предала; помнишь, когда я семнадцатилетним убежал с Сабурки, ты привела ментов и санитаров к Толику Толмачеву… Я открыл глаза, а перед кроватью менты, и ты с ними! Ты сказала, что сейчас меня повезут на Сабурку, только для того, чтобы оформить документы на выписку. Я тебе поверил, а они бросили меня на буйное отделение и стали колоть инсулин, доводя курс лечения до комы!.. Я там натерпелся, мать, в свои семнадцать лет, видел такое, чего ты до конца своих дней не увидела…
Мать молчала, но у нее, мне показалось, появился виноватый вид. Та же самая мертвая мать, но и не та же самая. Я остановился и вгляделся в нее.
— Ну ничего, в двенадцать приедет автобус из крематория. Отнесем тебя вниз, положим в гроб, сожжем, а прах поместим рядом с твоим любимым Вениамином. Вот и соединитесь. 62 года прожили вместе. Он тоже там тоскует, наверное. Будете лежать вместе там, под туями, на аллее, где ветер приносит аромат соседнего соснового леса, если его не вырубят, конечно. Влюбленные друг в друга…
Я помолчал.
— Ты была мне нормальной матерью. Без сюсюканья, но я имел всё что нужно. У нас была одна комната, но была хорошая еда, было сливочное масло. Были книги. Отец не пил и не курил. Спасибо вам за книжный шкаф, книги я раздам людям… И одежду раздам, и вообще всё раздам, оставлю пару вещей на память… Думаю, мне повезло, что я родился от любящих друг друга людей… За это тоже спасибо.
Изо рта у матери были видны металлические дешевые зубы. Я вспомнил, что у нее был властный, жесткий характер, и что я жил с ней подростком, как кошка с собакой. У меня тоже оказался жесткий характер. Я с девяти лет от роду настойчиво убегал из дома, а прочно ушел от них в 1964 году.
— Ну что, теперь у меня никого нет. Богдан вот есть, но пока он придет в сознание и поймет, кто он, чей сын, пройдет время. Прощай, мамуля, ты почему-то снишься мне всегда молодой, лет тридцати пяти. Думаю, это оттого, что столько лет было тебе, когда я ушел от вас жить к моей подруге Анне. И уже больше к вам не возвращался.
Я поцеловал мать в лоб и вышел из комнаты.
Русские, украинские женщины вовсю стучали ножами на кухне: готовили салаты для поминовения. Русские женщины просто блистательны, необыкновенно эффективны в случаях смерти. Обмоют, отпоют, всё приготовят.
Приехал автобус. Мы вынесли два табурета к подъезду. На табуреты положили гроб. Мои охранники снесли тело матери в одеяле вниз с пятого этажа украинской хрущевки. Сиделка долго поправляла голову Раисы Федоровны Савенко. Восьмидесятишестилетняя голова сваливалась с подушки. Жители спального района подходили поглядеть. Пошел дождь. Провожающих в последний путь было немного: помимо соседей и сиделки — мои охранники, трое, мой приятель полковник, несколько отличных мужиков — местных бандитов. Два гвоздя отделили Раису Федоровну от нас. Гроб вдвинули в автобус, и мы помчались в крематорий, машина бандитов впереди… Там после короткой церемонии гроб с матерью уплыл от нас в дыру в стене навсегда. Потом были поминки…
Я приехал на сороковины и съездил в крематорий-колумбарий. Нашел нужную аллею. Рядом с фотографией хмурого отца моего Вениамина Ивановича фотография еще молодой моей матери. Вид у нее довольный. Думаю, если бы им было плохо, у нее был бы соответствующий вид. Это было 21 апреля, и Украина вся цвела уже.
Размышления доктора Лимонова
Все мы, видимо, играем персонажей, которыми нам хочется быть в определенный период нашей жизни. Помню, как я и тоненькая тогда модная Елена явились на просмотр фильма «Бонни энд Клайд». Это был незапамятный чуть ли не 1971 год. Я только что купил себе в комиссионном магазине на Преображенской площади черный костюм в тонкую белую полоску, я называл его гангстерским. Я был в красной рубашке и черном галстуке. Просмотр проходил в помещении не то журнала «Советский экран», не то в помещении журнала «Искусство кино». Елена была в широкополой шляпе с цветами. Мы были красивее пары Бонни и Клайда. К тому же просмотр этот случился в период нашей первой ссоры и размолвки, потому вид у нас был крайне трагический. Елена была тогда чужая жена, и кинематографическая общественность бурно обсуждала ее роман с мало кому известным юношей-поэтом. А это был я.
Потом наши эталоны сменились, мы попали в Нью-Йорк, расстались. Я, лежа в траве Централ-парка, учился английскому по книге Че Гевары «Реминисценции Кубинской гражданской войны», а у Елены появился седой, хромающий миллионер с бородкой, она говорила, что он похож на персонажа эротической классики того времени, фильма «История О». Теперь, спустя тридцать лет, я сам похож на этого сэра Стефана, персонажа из «Истории О». Зато Елена (вот она, справедливость!) стала неприятной теткой 55 лет, я ее недавно видел. А тогда я был длинноволосый, мрачный и похотливый молодой парень, а ей нравились, видите ли, тогда такие, каким я стал сейчас. Вот я думаю, а может быть, я и стал таким потому, что тогда я ее так мощно любил, что вот задал себе задачу стать таким, какие ей нравились? Никто не сможет с определенностью ответить на этот вопрос. Но вот стал. Еще я похож на персонажа фильма Бунюэля «Этот неясный объект желания». Обыкновенные люди имеют тенденцию сравнивать меня то со Львом Троцким, то с Дон Кихотом, но это общие, поверхностные сравнения. Сэр Стефан, персонаж Бунюэля, а еще актер, игравший в фильме «Французский контакт», — ближе. На самом деле это типаж Макса фон Зюдова, сыгравшего Гарри/Германа в фильме «Степной волк». Я, признаюсь, люблю эту интеллигентскую книгу. И герой Гарри, абсолютно противоположный мне, мне нравится.
Так вот мы и живем, сменяя личины. Ну хотя бы те, кто достиг определенного уровня развития. В самом начале девяностых годов, когда я запоем погружался в атмосферу извержений народных вулканов, жил в горячих точках и писал о них, я носил короткие волосы и камуфляж. Попав в грандиозную реальность мистического Алтая, отпустил себе бородку китайского философа, в таком облике было сподручнее медитировать на горных вершинах. Когда меня сняли с вершин спецслужбы в первый год XXI века и посадили в тюрьму «Лефортово», я сохранил облик китайского философа. Когда меня привезли в колонию, я изменил внешность сам, не желая сражаться с администрацией по этому поводу: я стал зэком с кожей, обтягивающей череп, несколько вертикальных морщин и постное лагерное выражение лица.
