В восемь заехал профессор Жолковский и еще раз напомнил мне мое расписание. После ряда встреч и лекций на лужайке Славик департмента будет организовано в мою честь «пати», заключил Жолковский. Будут среди прочих лауреат Нобелевской премии по химии профессор Роальд Хоффманн и «одна забавная старушка». Она преподавала здесь во времена, когда здесь преподавал Набоков… Роальд Хоффманн сумел найти способ, как сжать молекулу углерода и, таким образом, производить мелкие алмазы для индустриальных целей… Женат Хоффманн на шведке…
Именно на жене Хоффманна, шведке, я понял, откуда я знаю звуки мотеля в городке Итака. Утренние звуки эти есть в романе Набокова «Лолита». Сцена, когда Гумберт первый раз просыпается в постели с приемной дочерью, и перед тем как Лолита «уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей». Всё это произошло в мотеле «Привал зачарованных охотников».
Вечером, после моей лекции, состоялось пати. Стоя в чуть побуревшей сентябрьской траве на подстриженной лужайке университетского славик-департментовского дворика, мы все держали бокалы с «шерри» — традиционным во всех англосаксонских странах университетским напитком. Присутствовали и нобелевский лауреат Роальд Хоффманн, и Жолковский, и несколько русских эмигрантов. Обещанная «забавная старушка» оказалась голубоглазым спортивным созданием в белых носочках, кроссовках и шляпке-панамке над загорелым печеным личиком. «Коллеги не любили Владимира, — сказала она мне, — считали его высокомерным. Он платил им тем же. Ко мне же он относился очень дружелюбно и любезно. Подарил мне свою «Лолиту» и вместо посвящения на титульном листе нарисовал для меня бабочку. Когда вышел фильм Стэнли Кубрика по его роману, он, получив гонорар за авторские права, уехал тотчас в Швейцарию. Европа была его домом. В Америке он зарабатывал деньги. А наши не любили его еще и потому, что все они считают себя писателями, а он вот прославился на весь мир фривольной книгой. Они подозревали, что Владимир намеренно создал свою неприличную Лолитку, дабы заработать на этом неприличии…» Она допила свой шерри.
«И вот еще что. Владимир писал «Лолиту» в основном летом, когда отправлялся в свои странствия за бабочками. Жил в мотелях, в Колорадо, Вайоминге, в Аризоне… писал вечерами или в дождливые дни… Пардон ми! Я должна наполнить свой бокал». И «забавная старушка» бодро направилась к бару.
3. Дымок Константина Леонтьева
В январе 1992 года, вырвавшись из разрушенного войной под корень города Вуковар на другой берег Дуная, через мост «25 мая» (назван в честь дня рождения Тито), я с остолбенением увидел охотников с собаками, мирно шагающих себе охотиться на зайцев. На той стороне Дуная, которую я покинул (у въезда на мост стояли танки и гаубицы, а на мосту лежали мешки с песком), люди упорно и злобно охотились на людей. Окоченелые трупы, запах гари, руины городов и деревень, разрушенные церкви, грязные воняющие солдаты в форме всех оттенков хаки, скрежещущая военная техника, смерть… вот что я оставлял.
В Белграде мне сказали, что мне уже месяц звонят из Черногории, зовут туда, и назавтра есть самолет в Титоград. «После ужасов фронта тебе нужно в Черногорию. Это страна неистово храбрых и ленивых мужчин. Черногорцы разбили в свое время Наполеона. Они любят русских. Там ты отдохнешь». И я полетел.
После четырех часов болтанки над Балканами (за это время можно было пересечь Атлантику) наша маленькая металлическая птица (в брюхе ее сидели солдаты, священнослужители, авантюристы и торговцы) приземлилась в аэропорту Титограда. Меня встречали местные писатели, что мне, привыкшему к обществу солдат, не понравилось. Город, сплошь из новопостроенных коробок, произвел на меня отвратительное впечатление. По главной улице города, на углу ее, расположился отель «Черна Гора», где я остановился; мёл зимний мусорный ветер. Улица была заполнена толпами мрачных албанских мужчин в кепках. Ветер, задувающий со снежных гор, гнал по улице пыль, банки, газеты и даже бутылки из-под кока-колы. Вечером первого дня состоялась моя лекция, вернее — беседа с местной интеллигенцией. По окончании ее пьяный черногорец от восторга выстрелил в потолок из револьвера несколько раз. Непонятно было, выстрелил от восторга по поводу сказанного мной или от восторга перед огненной водой — ракией. Вечер кончился массовой пьянкой в ресторане отеля, в которой мне пришлось участвовать поневоле. Не присутствовала ни одна женщина. Два ряда здоровых, сказывался естественный отбор в войнах с турками, бородатых черногорцев. И всё. Был среди них и тот, который стрелял. Еще более надравшись, он с улыбкой весь вечер говорил мне гадости. Но уже не пользовался револьвером.
На следующее утро мои новые друзья позвонили ко мне в номер в семь утра. Чертыхаясь и ругаясь, я оделся и вышел в холл. Вся компания» в полном составе с прилизанными волосами и расчесанными бородами сидела в ресторане. Все они пили крепкий кофе из маленьких чашечек, трогательно выглядевших в огромных руках этих разбойников. Я вспомнил, что еще в середине XIX века у черногорцев, как у каких-нибудь полинезийцев, существовал обычай украшать частоколы головами врагов-турок, за что их тогда осуждала «прогрессивная» Европа. Юноша в черногорском обществе до самого конца прошлого века не мог считаться полноценным мужчиной и воином до тех пор, пока не сбрасывал однажды с копья отрубленную голову турка. Ими тогда управляла династия Негошей, одновременно их духовные патриархи и светские владыки. Один из Негошей присутствовал на похоронах Пушкина.
Мои разбойники ждали меня, чтобы на трех автомобилях отправиться в древнюю столицу Черногории — Цетинье. Там находится и патриарший дворец владыки. Туда они меня и везли.
Могучие серые (а не черные), растрескавшиеся горы. Снежные вершины, мрачные озера, спрятавшиеся в расселинах, мощные утесы. Наши игрушечные автомобильчики преодолевали, урча, с натугой, высокую дорогу. Наконец мы въехали в совсем деревенское каменное Цетинье и подкатили к дворцу патриарха. Мы вышли из автомобилей. В лица нам пахнуло высокогорной деревней. В чистом воздухе там и сям подымались дымкИ: синие и розовые. Они ароматно пахли, и к ним, экзотическим, примешивался еще запах теплого скота или его чистого вегетарианского навоза. Я попытался понять ароматные дымкИ и решил, что топят старыми спиленными фруктовыми деревьями. И я тотчас нашел источник и автора. Леонтьев! Константин! Дипломат и философ, русский Ницше, как его часто называют, был помощником консула не так далеко отсюда, на Балканах в Андрианополе. «О дымок мой, дымок, сладкий дымок мой над серыми садами зимы!» — это импрессионистическое экзальтированное восклицание принадлежит его перу. Так вот он о чем!..
Поднявшись в покои патриарха, мои разбойные спутники, робкие, целовали руку владыки. Отлично образованный, красивый, смоляная с седью борода, говорящий и по-русски, владыка долго и любезно беседовал с нами. Угостил нас водкой в серебряных стаканчиках, ее принес на серебряном старом подносе служитель. К моему удивлению, разбойники все как один от водки отказались. Владыка подарил мне пахучий кипарисовый крест. Для нас особо открыли и показали нам мощи святого князя Петра Негоша… Когда мы вышли к автомобилям, старая твердыня Цетинье была всё так же наполнена леонтьевским дымком. Спустившись с гор, мы остановились у ближайшего ресторанчика, и разбойники, оставив благость, опять превратились в разбойников. Они пили, кричали, и тот, что стрелял на моей лекции, стрелял опять. А я размышлял о юнаке, скачущем с головой турка на пике в город нежного восточного дыма. В родную каменную нирвану.
