Как глупо. Как невыносимо глупо.
Машина стояла почему-то за углом здания, хотя он всегда
ставил ее к самому подъезду, заранее приезжал, чтобы место не заняли. Чтобы
сейчас увидеть ее из окна, нужно сильно высунуться, чуть не до пояса!..
Ну, вот он и... высунулся.
Нога поехала, рука не удержала, откос алюминиевый, наледь,
снег пошел – впрочем, Волков слушал плохо.
– Павел Николаевич, вы слышите?
– А?
Он вдруг очнулся и посмотрел по сторонам.
Сотрудники – все пятеро! – смотрели на него болезненно и
жалостливо, как будто он и есть труп.
– Ничего, все в порядке, Маша, – сказал Волков, обращаясь
почему-то именно к Даниловой. – И вообще по домам давно пора. Завтра рабочий
день.
– Павел Николаевич, давайте я его жене позвоню, – предложила
Маша в порыве деятельного сострадания. – Все равно кому-то придется, а у вас
вид совсем... неважный.
– Неважный, – согласился Волков.
Он проработал с Сиротиным лет десять и был решительно... не
готов к тому, что тот вдруг вот так выпадет из окна. И разобьется насмерть.
Так не бывает.
Или бывает?..
– Я могу позвонить, – предложил Денис. – Езжайте домой,
Павел Николаевич!
– Всем спасибо, – сказал Волков чуть громче, чем следовало,
и голос его, отразившись от стен, ухнул прямо в лестничный пролет старого
московского дома, – Зине я позвоню сам. Никаких действий предпринимать не
нужно. Завтра постарайтесь много не болтать.
Подчиненные вразнобой покивали.
Просьба была глупа.
«Болтать» они начнут уже сегодня, как только докурят,
проводят домой удрученного шефа и доберутся до своих мобильных телефонов!..
Волков взялся за ручку двери, потянул и остановился,
вспомнив про снег на вытертом ковре, прямо в самой сердцевине
трудноопределимого пыльного шерстяного цветка.
Кто-то же заходил к Сиротину перед самой его гибелью! И этот
кто-то оставил след – бляшку тающего спрессованного снега.
– Ребята, – спросил он с тоской, – а кто заходил к Николаю
Ивановичу? Ну, как раз часов около девяти?
Вся пятеро опять переглянулись, и по лицам у них прошла
волна сочувствия к шефу, у которого явно появилась какая-то навязчивая идея.
Ничего, кроме сочувствия, Волков не заметил, хотя смотрел
внимательно.
– Никто не заходил, Павел Николаевич, – это опять Маша
Данилова выступила первой, казалось, изо всех сил стараясь помочь ему в трудную
минуту. – Ну, нас же всех спрашивали, кто когда в последний раз его видел! Я
днем видела, когда он куда-то на встречу поехал! Я еще спросила – куда это вы
собрались, Николай Иванович, сейчас самые пробки начнутся! Туда еще, может,
доедете, а обратно точно нет! Новый год на носу, вообще все движение встало!
– Да, я сегодня на работу три часа ехал, – поддержал ее
Игорь Осипов. Он всегда и во всем поддерживал Машу Данилову. – Думал, брошу
машину к черту и пешком пойду!
– А я...
И они, наверное, заговорили бы о пробках, если бы не Волков,
который болезненно морщился от каждого вновь сказанного слова, как будто это
были не слова, а гвозди, которые его сотрудники заколачивали ему в череп, и они
это в конце концов заметили.
– Я тоже не заходил, – торопливо сказал Денис. – Мне отчет
сдавать, я весь день писал и Николая Ивановича вообще не видел...
– А я с ним курить ходил, – вступил Виталий Камаровский. – В
коридоре мы встретились, да и пошли на лестницу. Ну, покурили и разошлись. Он к
себе пошел, а я к себе.
И они переглянулись с Лешей Рыбалко, который ничего не
сказал, а только пожал плечами и покрутил головой. Таким образом, он, очевидно,
хотел сказать, что к Сиротину тоже не заходил.
Никто не заходил!..
Что это может означать? Что снег на ковре Волкову
померещился, что ли?!
Собираясь домой в темном кабинете – почему-то у него не было
сил зажечь свет, – Волков думал, как будет звонить Зине Сиротиной и что станет
говорить, и еще он думал почему-то про ковер, с которым Сиротин собирался на
пенсию выйти, а Волков ему говорил, что до пенсии они не доживут, у них работа
вредная.
Сиротин и не дожил.
Ужасная глупость.
Эта самая глупость никак не укладывалась у Волкова в голове,
он все вспоминал, как утром они разговаривали, и вчера тоже разговаривали, и
планы у них какие-то были, и сердились они друг на друга.
Они вечно друг на друга сердились!
Сиротин, отставной полковник, имел о жизни совершенно
четкие, ясные и, главное, разительно отличающиеся от волковских представления о
жизни.
А теперь и жизни не стало – какая разница, какие у кого были
о ней представления!..
Волков не стал звонить с работы, и из дому звонить ему не
хотелось, и он долго сидел в машине, собирался с силами, а потом позвонил Зине.
Он поговорил с ней, как мог, так и поговорил, а потом опять
сидел, уставившись в лобовое стекло, по которому почему-то елозили дворники,
хотя снег давно перестал.
Когда он открыл дверь, в теплых и чистых глубинах коридора
показалась Юля, постояла, посмотрела, как он снимает ботинки, и ушла.
Волков не стал ее останавливать.
Он медленно прошел в ванную, потом долго сидел на краю
ванны, старательно думая только о том, как устал, не позволяя себе думать о
Зине и о Сиротине, которого никак не могли засунуть на носилках в распахнутую
дверь «Скорой».
А потом оказалось, что воды нет.
Кран сипел, засасывая воздух, и Волков постучал по нему и
пальцем поковырял, но ничего не изменилось. Кран только сипел, и этот унылый
звук, как будто последнего дыхания, был совершенно невыносим. Волков долго не
мог придумать, что сделать, чтобы этот звук затих.
Пришла Юля и завернула кран. Стало тихо.
– Если бы ты приехал утром, наверное, воду бы уже дали, –
четко выговорила она, так же четко повернулась и вышла.
Волков проводил ее взглядом.
Почему никто так и не признался, что заходил к Сиротину
перед тем, как тот вывалился из окна?! Ведь кто-то же точно заходил.
Волков закрыл глаза и заставил себя вспоминать.
Ну да. Все точно. Он вошел, постоял, посмотрел, удивляясь,
что окно распахнуто. Свет отражался от тающего на ковре снега. Ничего ему не
померещилось!..
