– Это верно, голода я никогда не ведывал, – согласился побратим. – Ни голода, ни имени, ни звания, ни семьи, ни надежды на оную…
– Сколько помню, на невнимание девичье ты никогда не жаловался.
– Иногда внимания мало, друже. Иногда хочется не красть любовь, не от чужого пирога откусывать, а целиком и полностью себе желанную забрать.
– Ну, Агриппина Оболенская, как я понял, и без венчания, и без родовитости тебе полностью отдалась, из дома с тобою сбежала.
Софоний не ответил, и довольно долго они шли по тропинке молча, с хрустом давя сапогами снежные комки.
– Ты свою Агриппину хотя бы покажешь, друже? – не выдержал Басарга. – Али так прятать и будешь?
– Разве ты не знаешь? Она еще летом родами померла…
– Вот проклятье! – Подьячий скинул шапку, широко перекрестился: – Упокой душу рабы твоей… Прости, друже. Не знал.
– Теперь у меня есть безродная дочка и есть безродный сын, – горько вздохнул Софоний. – А Агриппины нет.
– И как ты решил?
– А ты сам подумай. Родился безродным, жил проклятым, соблазнил многих, влюбился в одну. Ради нее, единственной, даже на измену пошел, от царя и земли отчей отрекшись… Да токмо измена моя, и та провалилась. Надежд никаких, измену в любой миг слуги царские вспомнить могут, а та, ради которой перевернуть проклятие свое пытался, уже в мире ином, сверху мукам моим сострадает. К чему мне такая жизнь, что в ней осталось? Слава богу, хотя бы Господу до рода моего и имени дела никакого нет. Господь всех равно милостью и любовью оделяет – и князей, и убогих. Вот к нему и пришел.
– А как же дети?
– Я их усыновил, доходы свои на них отписал, а уж после того и постригся, поместье двинское в качестве вклада в Важскую обитель принеся. И теперь я, друже, инок Антоний, а вовсе не боярин. Может статься, хоть в монашеской жизни судьба иначе сложится. Здесь у меня тоже, кроме имени, ничего нет. Однако здесь таковые все.
За разговором они дошли до лавки книжницы, и отец Антоний остановился:
– Ты знаешь, иди дальше без меня. Вы с книжницей месяца три не виделись, соскучали. Зачем я вам нужен? – Новоявленный инок осенил Басаргу знамением и добавил: – Поклон ей от меня передавай.
– Передам. А ты в поход собирайся, через неделю выступим.
– Какой поход? Я ведь ныне монах!
– Если ты оставил службу, побратим, это еще не значит, что служба оставила тебя, – покачал головой Басарга. – Помнишь, как мы в полоцкий поход монахов со святыней оберегали? Раз ты ныне монах, тебе, стало быть, со святыней и идти. Кистень и саблю не забудь, одним крестом не обойдешься.
– Подожди… – запутался Софоний. – Монах? Поход? С тобой?
– Угу, – кивнул Басарга. – Со мной и в поход. Али ты забыл, друже, что я подьячий именно Монастырского приказа? Как мыслишь, почему?
Боярин Леонтьев похлопал растерявшегося побратима по плечу и поднялся на крыльцо книжной лавки.
Возле прилавков никого не оказалось. Боярин на правах одновременно и хорошего знакомого, и землевладельца прошел через внутреннюю дверь в заднюю горницу с дополнительным товаром, коробами и прочими хозяйственными мелочами, потом дальше, уже в сам жилой дом и замер…
– Где это я?
Обитые кошмой стены, роскошные ковры на полу, расписной потолок, новый резной стол, слюдяные окна, множество канделябров со свечами.
– Что за чудеса ныне везде творятся, стоит мне отвернуться?
– Нешто ты забыл, любый, – встав из-за стола, одернула платье хозяйка, – что сын мой ныне царский капитан? У него даже патент на сие звание имеется, адмиралом подписанный! Каковы дети, так родителям и живется.
– Мне уже страшно ехать в усадьбу. Боюсь представить, какие сюрпризы ждут меня там!
– Ну, так и оставайся, – закинула ему руки за голову Матрена. – Ночи ныне звездные, ясные. Фряг ученый уже неделю каждый вечер воспитанников астролябии учит, как положение свое земное по небу найти, время по рисунку планет исчислить и в сторонах света не запутаться. Дети все там…
Однако ехать в усадьбу Басарге, конечно, все-таки пришлось. И, разумеется, поутру.
В приюте и поместье, к счастью, более ничего не изменилось. Разве только мальчишек на ванты гонял теперь не датчанин Карст Роде, а капитан Тимофей, иногда называемый дворней Книжник – по матери либо Варяг – по месту, где успел добиться славы. Побратимов, правда, здесь не оказалось – на поместья свои отъехали. Однако новоявленный капитан, хорошо помня, как его самого учили, держал дом призрения в узде и спуску воспитанникам не давал.
Басаргу Леонтьева сразу закрутили хлопоты: ему и отряд в поход снарядить требовалось (а тридцать холопов – это шестьдесят лошадей, каковых в наличии просто не имелось), и повозки собрать с припасами. Хорошо хоть, оружия после морского похода хватало с избытком. Еще требовалось расходные книги старосты проверить, отчеты по тратам на приют, монастырское хозяйство осмотреть – иноки тоже привыкли на его заботу полагаться. Побратимов исполчить, монахов крепких в дорогу выбрать…
Вместо недели, так вышло, целых три подьячий хлопотал, прежде чем его маленькая армия была собрана и должным образом снаряжена. Только двадцать четвертого февраля, на власьевские морозы, в присутствии игумена Важской обители и еще нескольких монахов в приютской часовне Николая-угодника был снят алтарь, из-под него торжественно извлечена рака со святыней, после чего перенесена на отдельный возок и помещена в окованный медными полосами сундук, накрепко прибитый к днищу повозки. Сундук монахи закрыли вышитым бархатным покрывалом, сверху – еще одним. Деревянный каркас задернули полотнищами толстой войлочной кошмы, каковую накрепко притянули к раме прочным шнуром из крученой коровьей кожи, из которой мастера-лучники делают тетиву.
Только после этого подьячий немного расслабился и махнул рукой:
– Трогай!
Гордый донельзя капитан Тимофей, поставленный во главу колонны, тронул пятками коня, спускаясь на лед. На поясе – сабля и топорик, зипун с лисьим воротником зеленый, штаны синие, сапоги алые, на голове – коричневый рысий треух. Красавец! Не новик уже, но боярин. Следом за ним скакали Ярослав и Илья. Настало и их время выйти в свой первый поход. Четырнадцать лет – пора доказать, что ты мужчина, а не дитя.
За ними скакал десяток холопов, далее в окружении пяти иноков ехал возок со святыней, приносящей победу русскому оружию, затем двигались бояре, тянулся обоз из пятнадцати телег и саней с броней, припасами и оружием, потом шли два десятка замыкающих колонну холопов с заводными лошадьми. Вроде бы крохотный отрядик, полусотни не набирается, а на четверть версты растянулся.
С санями и телегами больше двадцати верст в день путникам проходить не удавалось, а потому до Александровской слободы Басарга Леонтьев добрался лишь в начале апреля. Еще до того, как путники нашли место для постоя, Малюта повелел подьячему явиться на обедню, где Иоанн Васильевич, разглядев боярина в толпе, призвал к себе и прилюдно похвалил за храбрость, явленную на войне в Варяжском море. И в знак особого расположения повелел разместить храброго витязя прямо в своем дворце, рядом с собственными покоями.
