– Да, боярин, я знаю, что твои мысли по воспитанию сирот зело отличны от мнения послушниц Новодевичьей обители и иных приютов, – сурово поджала губы Салтыкова. – И твои старания мне нравятся больше.
– Благодарю, княгиня, – поклонился Басарга, искренне довольный похвалой.
Однако царская швея не нуждалась в его благодарностях.
– Мой деверь отдал мне фряга, что обучил его сына таинству обращения с астролябией, – сообщила она. – Мой старший отпрыск, увы, ныне воспитывается в чертогах небесных. Младшему же знания сии зело не по возрасту. Посему мудрый фряг станет моим вторым пожертвованием твоему приюту. Холопы доставят его в твою усадьбу вместе с сиротами.
– Благодарю, княгиня, – низко склонил голову подьячий. – Теперь дозволь оставить тебя. У меня много поручений.
Открещиваться от столь нежданного подарка он, конечно же, не собирался. Для самого Басарги астролябия являлась непостижимой мудростью, чудом, равным таинству сотворения мира
[5]
. И если кто-то мог научить его детей обращаться с подобным хитрым инструментом – боярин, конечно же, был только рад. Однако уже больше полумесяца боярин Леонтьев не был не то что дома – в баню даже ни разу не заглянул, в постели нормальной не поспал. Да еще и натерпелся немало. Ныне ему было не до бесед. Даже со столь знатной княгиней.
– Ступай! – Царская швея отвернулась, осматривая мастерскую, чем вызвала в слугах прилив стараний, но когда Басарга попятился к двери, все же напомнила через плечо: – Так не забудь! Двое сирот с нянькой и ученым фрягом! Пусть встретят и определят к месту без удивления!
– Не беспокойся, княгиня! – Боярин поклонился и вышел на мороз, в мечтах пребывая уже на своем подворье.
Как это нередко бывало, дом встретил его теплом, ухоженностью, полными погребами и даже вином на столе. Подворье подьячего Леонтьева словно жило своими собственными заботами, нимало не интересуясь мнением хозяина. Что-то прибывало, что-то убывало, кто-то приходил и наводил порядок, кто-то просто заглядывал выспаться – и поутру растворялся среди улиц.
– Интересно, кто тут побывал на этот раз? – вслух подумал боярин, расстегивая пояс и скидывая кафтан. – Побратимы вроде как в поместьях своих должны быть, на Двине. Княжна Мирослава в Александровской слободе, с царицей. Нешто Софоний опять к кому-то из «паломниц» своих заглянул?
Басарга прошел по дому, но никаких подсказок или записок не нашел и громко окликнул холопа:
– Эй, Тришка-Платошка! Где тебя носит? Баню затопи, а то от меня разит, как от фряга заморского. Самому противно.
– Так теплая баня, боярин! Топил кто-то намедни. Там даже вода еще не остыла!
– Чего?! – изумился столь наглой отповеди подьячий. От неожиданности он даже не осерчал, только брови вскинул.
– Сей миг запалю, боярин! – спохватился слуга. – Я это… Сказываю, прям хоть сейчас можно идти, боярин! Коли побыстрее хочется. А там по-быстрому и разогреется!
И он вышмыгнул из дома, пока по хребтине за пререкания не огрели.
Однако слова Тришки-Платошки попали на благодатную почву. Настроения наслаждаться парилкой и пивом, жаром и ледяным сугробом у Басарги не было, хотелось просто смыть с себя дорожную грязь. И потому, после короткого колебания, боярин отправился вслед за холопом, решив обойтись теплой баней вместо жаркой.
Благодаря этому уже через полчаса, пусть не распаренный, но свежий, он сидел за столом, в задумчивости пил темно-красное вино вкуса красной рябины, но привезенное откуда-то из-за моря, то ли с англицких берегов, то ли вовсе из далекой Гышпании, на которой, как сказывала Матрена-книжница, заканчивается земная суша. Расторопный холоп, опасливо поглядывая на хозяина, принес из погреба моченых яблок и соленых грибов, квашеной капусты, тушку копченой белорыбицы. Но подьячий уже не помнил его проступка, и наказание лентяю больше не грозило.
Внезапно без стука распахнулась дверь, и в горницу ворвалась княжна Мирослава: раскрасневшаяся от мороза, тяжело дышащая, в распахнутом кафтане. Одета она была в непривычно облегающее платье из тонкого мягкого сукна: от плеч и до самых бедер темно-синяя ткань не скрывала, а наоборот – выделяла все изгибы женского тела, и лишь ниже юбка слегка расходилась в стороны, пряча в складках ноги; на голове сидел жесткий остроконечный клобук, по ребрам которого вилось золотое шитье, плечи переливались самоцветами, выпирающая грудь подчеркивалась поперечными серебряными линиями, которые ниже устремлялись вниз, сходясь в одну точку под самым животом.
От такого зрелища у Басарги отвисла челюсть, и он застыл, не донеся кубка с вином до рта.
– Ты признался царю в измене?! – кинулась к Леонтьеву кравчая. – Сам к нему головой явился?! Чего молчишь, отвечай!!!
– Какая ты… – сглотнул подьячий. – Нешто так и ходишь?
Княжна опустила глаза на платье, отступила, скинула кафтан на лавку, крутанулась, высоко вскинув подбородок:
– Нравится? Царица сказывает, у них в Кабарде все так одеваются. Ныне, на Марию Темрюковну глядючи, многие боярыни подобно госпоже наряжаться стали. Царица, правда, платья свои черкесские редко надевает. Сказывает, чтобы Иоанн Васильевич не привык. Облачается, токмо когда подразнить его желает… – Мирослава спохватилась и опять кинулась к подьячему, сев рядом. Спросила, но уже без прежней горячности: – Правду во дворце сказывают, что ты государю в измене прилюдно признался?
– Признался, – кивнул боярин и наконец-то осушил давно поднятый серебряный бокал.
– Но зачем?! Почему?!
– Филипп покаялся, прощения у меня попросил, – пожал плечами Басарга Леонтьев. – Посему зла на него у меня более нет. Коли митрополит во грехах своих покаялся, так и мне, вестимо, не помешает. Как полагаешь?
– Ты безумец, Басарга!!! – крикнула княжна. – Твоя дурная честность когда-нибудь сведет меня с ума! Разве не упреждала тебя, чтобы ничего ты царю не обещал и не сказывал, со мною пред тем не посоветовавшись?! И вообще ни с кем из людей знатных! – Она отобрала у боярина кубок, налила до краев вином, решительно опрокинула, осушив в несколько глотков, выдохнула: – Но зачем?! Что на тебя нашло?
– Митрополит Филипп сказал мне, что мы назначены друг другу Небесами, самим Богом, соединены волею Господа нашего Иисуса Христа и он раскаивается, что не увидел этого сразу.
Мирослава Шуйская вздрогнула, глаза ее распахнулись, рот изумленно приоткрылся. Басарга наклонился вперед и крепко, до боли, поцеловал ее в эти призывные коралловые губы. Женщина ответила, обняла, прильнув всем телом, но вскоре вдруг стала отталкивать, отодвинулась, упираясь ладонями в грудь:
