Едва вернулись в расположение, нашу троечку, Керимова и меня с Савченко, дернули к особисту – беседовать и писать бумаги. Ну, кто б сомневался… Однако я упорно стоял на занятой позиции: не видел я никакого такого бронепоезда, который бы таял потом в воздухе. Вообще ничего не видел за время несения караульной службы. Ага, заикнись… И особенно насчет того имечка, что на борту большими буквами изображено… Хорош боец войск НКВД и комсомолец, которому такое имечко мерещится… Крупно повезло Керимову, что он этой надписи не видел – а то бы ведь и про нее рассказал…
Особист меня мотал недолго – а за что меня мотать, собственно-то говоря? Службу нес исправно, остался в рамках диалектического материализма, мистику не разводил. Как объясняю поступок рядового Керимова? А что тут долго думать? Последствия фронтовой контузии, удара головой о дерево, я не врач, но что тут думать, когда все ясно? Хороший солдат и парень отличный, жалко, ну, да ведь любого могло приложить, двоих тем снарядом насмерть, а мне осколком мелким, поганым, по плечу чиркнуло. Бывает…
Нас с Савченко особист отпустил восвояси, а вот Керимова оставил. Не было у меня на его счет особого беспокойства: какие бы страшилки ни ходили, особист – все ж не зверь, а человек. Да и не разглядел Керимов, на свое счастье, проклятого всем советским народом имечка. Кстати, если прикинуть… Вождем Красной Армии этот… который, окончательно и бесповоротно перестал быть в двадцать пятом году. Значит, и настоящий бронепоезд никак не мог раскатывать позже этого годочка. А как так вышло, что… А вот вы лучше скажите, как в конфеты-подушечки повидло попадает. Не было никакого бронепоезда. Точка без запятой.
Вот только Савченко пару дней как-то странно на меня поглядывал и вроде бы пару раз хотел подойти, да не подошел, не заговорил. А ведь он со своего поста распрекрасно должен был видеть, как бронепоезд катит, как он уходит непонятно в какую дыру. Но не подошел. Чуть ли не год мы с ним еще служили в разведроте, пока меня не шибануло так, что навалялся по госпиталям долгонько и нашивку получил уже желтую. И за все это время он – ни словечком. Толковый солдат был Савченко! Не то что Керимов…
Вернулся в часть Керимов через четыре дня – смурной, чуток осунувшийся, медикаментами разит на пять шагов вокруг. Никто не спрашивал, у каких врачей он кантовался, но и так всякому ясно. И справочка у него: «Годен к нестроевой». Значит, я так прикидываю, медики наши, те, что спецы по вывихнутым мозгам, больным его не признали – но и такой случай без последствий оставить все же не могли. И приземлился он в каптерке, выдавать сапоги да мыло. И вроде бы не изменился, разве что чуток замкнутее стал да молчаливее. И на меня одно время поглядывал непонятно – а впрочем, мне, как и прочим, в каптерке бывать приходилось редко. И никогда он со мной об этом заговаривать не пытался – видно, хоть и поздно, да включилась соображалка.
Я перед ним и сегодня никакой вины не чувствую – взрослый же человек, комсомолец, должен был понимать, что может быть, а чего быть никак не может. Наоборот, очень может быть, я ему жизнь спас. К концу войны нашу дивизию, переименованную в гвардейскую стрелковую и переданную в армию, немец подсократил так, что – мама, не горюй. На первой встрече однополчан едва-едва рота старичков набралась. А Керимов так и просидел в своей каптерке целехонький – ну, естественно, наград уже не получал, кроме как «За Победу над Германией», как все. Но ведь жив остался, незадачливый сын братского народа, к родным вернулся целехонек, воин-победитель.
И нормально он со мной на той встрече держался, безо всяких таких взглядов, даже обнялись. А как же Савченко? Савченко на Украине остался.
И вот честно признаться, но снится мне, хоть и редко, эта хреновина, «Вождь Красной Армии товарищ Троцкий». Большей частью, как в жизни, бесшумно проплывает мимо – один раз почему-то летом. Один раз я будто бы лупил по нему из автомата – но ему, как и в жизни, ничего не сделалось. А однажды – броневая дверца распахнута, стоит в ней этот… бывший вождь… Бородку свою козлиную выставил, пенсне на носу, глаза, как угольки, горят, ухмыляется, сволочь, так, словно он у меня Танюшку Зацепину отбил, а не я вовсе на ней женился…
Ладно. Я до сих пор считаю, что поступил совершенно правильно. Точка без всякой запятой…
Венские вальсы
Я – москвич поколениях в шести. Вырос в интеллигентной семье: отец был археологом, мать – историком. Друзья в доме собирались соответствующие, так что я с детства наслушался интересных профессиональных разговоров. И на войну ушел с третьего курса исторического факультета. Поясняю, чтобы сразу понятно было, почему я так быстро разобрался в некоторых деталях.
Как потом прекрасно спел Высоцкий, «мне не пришлось загнуться, и я довоевал». Войну закончил капитаном в Вене. Должен вам сказать, австрийцы оказались людьми хитрющими и с определенного момента линию поведения выбрали интересную… Они еще в восемнадцатом году, после распада империи, пытались объединиться с Германией – но победители не дали. В тридцать восьмом встретили немецкие танки цветами и истинным ликованием. Братские народы, понимаете ли…
Но вот потом, когда им поплохело… Когда мы начали нажимать всерьез, покинули пределы Советского Союза, столкнулись с тем, что австрийские пленные в массовом порядке выбирали уже другую линию поведения. Подчеркивали, что они не немцы, а австрийцы, совершенно другой народ, что немцы их самым злодейским образом захватили, принудили служить себе, погнали на войну. Одним словом, люди подневольные, прямо-таки антифашисты, и к ним следует относиться по-другому, мягче, чем к проклятым немецким гитлеровцам. Правда, раньше, когда вермахт пер на восток, они никакого антифашизма не проявляли.
Верилось им плохо – но со временем с самого верха поступили негласные указания австрийцам верить. Верить, что все так и обстоит: жертвы гитлеровской агрессии, приневоленные служить. Позже стало понятно, для чего все это было затеяно: каким бы ни был Сталин, но он никогда ничего не делал просто так. Нейтральная Австрия, не вступавшая в какие бы то ни было военные или политические союзы… Ну, вы должны знать. Если в Германии в первое время, положа руку на сердце, кое на какие шалости братьев-славян смотрели сквозь пальцы, то перед вступлением в Австрию меры были приняты драконовские. Войскам объявили самым недвусмысленным образом: Германия – это одно, Австрия – совсем другое. Австрийцы – другой народ, хоть и говорят по-немецки, Третий рейх их захватил силой, принудил. Поэтому, если кто вздумает обидеть мирное население – немедленный трибунал, если не расстрел на месте.
Вот только был интересный нюанс. Медали за Варшаву, Прагу и Белград – за освобождение, а вот за Вену – за взятие… Мягкий такой, ненавязчивый нюансик… В рамках большой политики: дескать, господа австрияки, мы вам верим не по доброте души, а из высших политических соображений. Я так полагаю. Ну, перейдем к событиям. Случилось это в августе сорок пятого. Мы с водителем припозднились не по собственной вине, а по другим обстоятельствам, и в свою часть, в свой городок, возвращались глубокой ночью – двое, на «доджике-три-четверти». Быстрая проходимая машинка наподобие «Виллиса», только немного побольше. Опасности не было: если и в Германии хваленый «Вервольф» оказался сущим пшиком, и настоящего партизанского движения не развернулось (хотя у нас поначалу его опасались совершенно серьезно), то в Австрии и вовсе стояла тишина. Покой и безветрие, тишина и симметрия, как пел Высоцкий. Что бы там ни было, австрийцы вели себя очень примерно, этого у них не отнять. Ну, а немецких окруженцев к тому времени либо истребили, либо переловили. Так что мы были уверены в своей полной безопасности.
