Ветошь в конце концов прогорела, дым, докладывает Хусаинов из башни, почти рассеялся. Прошло минут десять, но никто по нам больше не лупит, и не слышно, чтобы вокруг танка шерудились. Ушли они, что ли? А может…
Наших уже не видно. Не заметили. Отряд не заметил потери бойца… Бывает. Рация? Ну конечно, есть рация, но машина-то новехонькая, и рация тоже, ее еще налаживать надо, настраивать, а ничего такого ввиду срочности поездки предпринято не было. Даже если Хусаинов, стрелок-радист, по-стахановски постарается – у наших все рации отключены. Так что мы наподобие этого… Робинзона. Потеряшки, ага.
Сколько можно так торчать? Взяли мы свои пистолеты-пулеметы Судаева, приклады не откидывая пока, вылезли через нижний люк машине под брюхо, лежим и слушаем тишину. А тишина-а… Гробовая. Никаких признаков присутствия противника поблизости.
Начинаю я прикидывать, задействовав весь свой военный опыт. Никакая это, конечно, не засада – иначе палили бы и по остальным, иначе уже давным-давно какая-нибудь гнида подошла бы полюбопытствовать, как у нас обстоят дела – а то что-то мы дымить перестали… Лес, откуда прилетела болванка, по моим прикидкам, непроходим для артиллерийских тягачей, вообще для машин – значит, это не воинская часть на марше. Как ни прикидывай, выходит одно: немцев ли, мадьяр ли там немного, и они, пожалуй что, прячутся. Вокруг нас не видно ни единого следочка, нетронутая трава. Значит, вероятнее всего, пришли они в лес и пушку прикатили откуда-то с другой стороны. Вполне может оказаться, у них эта болванка осталась одна-единственная. А тут – мы. Вот командир орудия, или кто у них там, и скомандовал напоследок, из чистой вредности: Ганс, а шарахни-ка! Ганс и шарахнул со всей дури. На секундочку раньше – и прилетело бы аккурат в меня. Размазало бы.
Вполне вероятное предположение. Похожее на войне бывало. Выпустили они свою последнюю чушку и ушли налегке искать своих. Опять-таки забегая вперед… нет, не будем забегать, по порядку будем…
Колонна ушла. В очередной раз высунувшись из башни, комроты, конечно, обнаружит, что уменьшилась она ровно на одну единицу – но голову на отсечение, не станет ни останавливаться, ни посылать назад ставшую замыкающей машину. У него приказ – перегнать танки к месту назначения со всей возможной быстротой. Это как поезд, который опоздавших не ждет. Поскольку они там явно не слышали пушечного выстрела, то будут думать, что мы поломались. Новехонькая техника ломается чаще, чем старая, обкатанная. Значит, именно мне положено поломку ликвидировать. Поскольку бросать боевую машину, которую механик-водитель в состоянии починить на месте, – это, знаете ли… Это трибунал. Ну, а если все же окажется, что я не в силах ничего сделать, то брать нам оружие и своим ходом выходить к пункту назначения. Потом, правда, километр нервов потеряешь, доказывая, что сделать ты ничего не мог – но ведь случаются поломки, которые и с золотыми руками на месте не починишь. Ну а уж в нашем случае… Ни малейшей моей вины. Вот она, аккуратная дыра от болванки, двигатель накрылся, надо его снимать, а я ж не старик Хоттабыч из детской книжки, мне такое не по плечу… Чист я как божья роса.
Это я, расхрабрившись, вылез оглядочкой, осмотрел дырищу в борту, прикинул то и это… И никто по мне не бьет, никто из леса ко мне не прется с нехорошими намерениями. Точно, ушли. Но нагадили напоследок, суки… Машину жалко, новехонькая… Попадись мне этот пушкарь…
– Что будем делать, товарищ старший сержант? – спрашивает Хусаинов.
– Жопу заголять и бегать… – говорю я ему. – А что тут можно сделать, Хусаиныч? Повечеряем, чем бог послал – и двинем пешим порядком без знамени и песен. Знамени у нас все равно нету, а песни орать не стоит, чтобы не демаскироваться. Весна на дворе, не вымерзнем. Чтобы два таких орла десяток верст не отшагали? Плюнуть и растереть…
Хусаиныч мой, смотрю, духом не пал вовсе – а с чего тут падать? И похуже бывало, да еще как. Каша, конечно – где-то наши, где-то немцы с мадьярами, где-то, кстати, еще и болгары, которые с прошлой осени наши союзники и, изволите видеть, соратники… Вечереет вовсю, полная луна выкатывается. Карты у нас нет, но приблизительное направление известно. Кромочкой леса, кромочкой.
Чтобы в случае чего туда нырнуть и переждать что плохое. Хусаинов – человек городской, казанский, но я-то сибиряк, для меня здешняя чащоба – плюнуть и растереть, тайгой хаживали…
Что у нас? А у каждого «ППС» с запасными рожками, пистолеты, гранат три штуки. Нас еще достать надо…
Залезли мы в танк (уже совсем стемнело), сели повечерять. Сухпая нам никто в дорогу не выдавал, ну, мы ж люди запасливые, не новобранцы сопливые. У нас и хлеб немецкий в целлофане (лежит черт-те сколько и не черствеет, тварь такая!), и колбаска отечественная, по кольцу на брата, и приличный кусок сыра у мадьяра в деревне на банку солярки выменяли, и даже карамельки «Дунькина радость». И спиртику малеха во фляжке: пьяным не напьешься, а по паре глотков, чтобы шагалось шибче, найдется. Ну чем не курорт? При полном отсутствии противника.
Зажгли фонарик – все равно батарейка садится, скоро менять. Башенный люк открыли, свой я тоже распахнул, одним ухом слушаем чутко, что делается вокруг – только там тишина. Достаем запасы…
И тут – началось. Совершенно неожиданно, без всякого вступления в виде звуков…
Где-то в районе левой гусеницы, спереди, вдруг шумнуло. Ничуть не похоже на человека. То ли рыкнуло, то ли этак уркнуло, то ли заворчало, да мощно так, почище любой собачки – а вот медведю, пожалуй, в самый раз будет. И ворчание долгое, и как бы шипение, но не по-змеиному, иначе как-то…
Так неожиданно это случилось, такие нелюдские были звуки, что не знаю, как там Хусаинов, но меня в холодный пот бросило. Пожалуй что, Хусаиныча тоже – смотрю, оцепенел, глаза по полтиннику…
Снова рявкнуло, уже поближе к лобовой части. Я отчаянно машу Хусаинову, он понял, выключил фонарик, сидим в совершеннейшей темноте и ждем, когда глаза к ней привыкнут – потому что снаружи не темнота, благодаря полной луне.
«Медведь, что ли?» – промелькивает у меня в голове. Говорили мне, что медведи в Венгрии есть, хоть и не в таких количествах, как у нас, в самых чащобах. А что? События вокруг грохочут такие, что вполне могло здешнего косолапого из берлоги поднять – я так прикидываю, хоть и не знаю точно, что здешние медведи тоже на зиму в берлогу пристраиваются лапу сосать. Зиму венгерскую мы застали – она со снегами, с морозцем, так что пропитаться топтыгину, так прикидывая, и нечем, просто обязан на зиму заваливаться в берлогу. Не важно, то ли его подняли военным шумом, то ли, что гораздо вероятнее, ему пришло время вылезать (вообще-то снег сошел, пора). В любом случае он сейчас худющий, злющий, голоднющий, и плевать ему, кого употребить на ужин – ему сейчас сойдут и заяц, и бойцы доблестной рабоче-крестьянской Красной армии. Попади ему в лапы, сожрет и наградами не подавится, уж я-то знаю. Хуже весеннего медведя бывает только шатун.
А кстати, знаете, как по-венгерски медведь? Я потому знал. «Медве». Забавно: они не славяне, язык совершенно другой, а вот поди же ты, медведь у них называется почти так же, только две последних буковки обрезаны…
