И тут же вспоминаю, что мы в танке. И абсолютно успокаиваюсь. Не стоит и стрелять, чтобы не приперся на выстрелы кто-нибудь поопаснее медведя. Танк даже медведю не по зубам, а в люки, что нижний, что башенный, он хрен протиснется, не говоря уж о моем. Так что мы с Хусаинычем в полной безопасности. Попробует броню на зубок-коготок и уберется, я так думаю. А если окажется настырным – ну, придется его из автомата, и уносить отсюда ноги в заданном направлении… Не торчать же из-за него всю ночь в танке?
Подался я чуток к своему люку, тихонько говорю Хусаинову:
– Башенный захлопни…
Нижний и так закрыт. Слышу, он полез в башню.
Глаза уже к темноте привыкли, вижу впереди равнину, лес, все лунным светом залито…
И тут он из-за гусеницы выпрыгивает бесшумно, становится перед танком… на задние лапы взмыл, зараза такая. Ну, думаю, стой себе на задних, хоть чечетку отбивай, не доберешься…
Почти вплотную я придвинулся лицом к люку, вижу его теперь целиком. И начинает до меня помаленечку доходить, что оно, хотя и мохнатое, ничуть не похоже на взмывшего на дыбки медведя.
Ничего похожего. Скорее уж на здоровенную обезьянищу… а то и на человека, высоченного, заросшего шерстью с головы до пят. Вот именно, скорее на человека: обезьян я видел и в зоопарке, и на картинках, у них лапы другие, подлиннее. А у этого пропорции скорее человеческие. Голова – сплошной комок шерсти, только глаза желтым отсвечивают, большущие, вроде бы больше, чем у человека. А пониже пасть раззявлена, и зубы у него там смутно в лунном свете белеются никак не человеческие, скорее уж волчьи или медвежьи…
Страха не было ни капли: я о таких слышал с детства и бояться их не привык. Потом расскажу поподробнее. Я только подумал: эге, дядька, так вы и здесь, оказывается, водитесь, у мадьяр…
И тут он бросился. Не прыгнул и не кинулся, а как бы вмиг перетек на несколько метров. Заслонил лючок, стало темно, что-то меня подтолкнуло, чутье на опасность, которое на войне появляется само собой… Я отшатнулся подальше с водительского места, а он, судя по звукам, вбил лапу в лючок, попытался меня достать. Ну, что уж теперь… Включаю фонарик – в темноте не сориентироваться, а он, очень может оказаться, ночью видит, как днем.
Скребанул-таки меня когтями по сапогу, успел – но я вовремя шарахнулся. Слабенький свет, батарейка немецкая дохнет, но можно разглядеть, что вбил он мохнатую лапищу по плечо, шарит ею, пытается уцапать, сиденьице мое ухватил за спинку и оторвал ее, будто картонную. Шерсть темная, густая, завитками, как на каракуле, по пальцам идет, такая, до когтей, внутренняя сторона ладони волосатая, когти не слабее медвежьих, черные, крючком, если уж уцапают…
Но достать не может, мы к задней стенке боевого отделения шарахнулись и сидим там, обливаясь потом. Дети, бегущие от грозы, – есть такая картина… Он взревывает, шипит, фыркает, шарит – но не дотягивается, сволочь… И, похоже, быстро понял, что не дотягивается…
Р-раз – и пропал из виду, слышно, как запрыгнул на броню, – когтями громко царапнуло, будто напильником. Метнулся я, захлопнул лючок. А он, паскуда, уже на башне и отваливает люк так сноровисто, словно в танкистах служил. Лапа просунулась, пошарила, убралась, и вижу я в люке, не так уж высоко над головой, его рожу – глаза, как плошки, сверкают желтым, ревет, помурлыкивает, как кот, только раз в двадцать посильнее, и мне в этом мурлыканье послышалось довольство: мол, никуда не денетесь…
Вижу я, что не время бояться демаскировки. В люк он, пожалуй что, протиснется. И пойдет в тесном пространстве рукопашная, где у нас ни малейших шансов не будет, Лезу в карман комбинезона (в кобурах пистолеты у нас мало кто носил, больше в карманах, с кобурой на поясе труднее через люк нырять). Снимаю курок с предохранительного взвода и стреляю ему прямо в харю. Стреляная гильза выскочила, по полу забрякала, а пороховой гарью тухло завоняло. Выстрел как выстрел, едва ли не в упор. «ТТ» – машинка солидная, и удар пули у нее – будь здоров.
А ему, такое впечатление, хоть бы хны. Словно у меня был холостой патрон – но я ж сам заряжал, у меня адъютантов нет. Нормальный был патрон, с пулей…
Гляжу краем глаза – Хусаинов раскачивается как заводной, громко бормочет что-то на непонятном языке, надо полагать, на родном татарском. Год с лишним его знаю, а раньше за ним подобного не замечалось: не молился, религиозных тем не затрагивал, свининку наворачивал с полным нашим удовольствием. А тут вдруг приперло…
Точно, он начинает протискиваться в люк – башкой вперед, словно ныряет, лапы вперед выставил. Совершенно не похоже, чтобы тэтэшная пуля ему хоть чуточку повредила. Хусаинов качается и бормочет. Я пистолет быстренько в карман, подхватываю автомат и луплю по нему очередь не менее чем в полрожка, опять-таки едва не в упор, по лапам, по харе… Гильзы стучат, гарью пороховой воняет вовсе уж нестерпимо… А он, гадина, протискивается.
А дальше, словно и в автомате у меня холостые, чего в жизни быть не может.
Тут на меня напало этакое оцепенение: ну ничего нельзя сделать, кранты нам, бравым… Сейчас прыгнет…
Хусаинов уже в полный голос что-то непонятное проорал и замолк. И тут с этой тварью что-то происходит: словно бы она свернулась в огненный клубок, взлетел клубок над башней, мне в распахнутый люк видно – и искрами рассыпался.
Настала полная тишина. Уж и не знаю, сколько мы так сидели, но определенно долгонько. Наконец я, еле языком ворочая, спросил:
– Хусаиныч, это – что?
Он ответил через силу – тоже рот будто кашей набили:
– Это такая молитва… а может, заклятье. От джиннов. Дедушка научил. Он много чего знал, мулла его не любил, а вот люди приходили за разным… Ты смотри, и на здешних тоже сработало… Не должен он вернуться, раз сработало, дедушка говорил…
– Погоди, – сказал я, – Хусаиныч… Джинны, они вроде бы в запечатанных кувшинах обитать должны…
Я же говорю, читал про Хоттабыча. Я тогда много читал, я за библиотекаршей ухаживал, а какой самый простой и надежный способ подзадержаться в библиотеке и бывать там почаще? Книжки брать. Активный читатель, ага. Ну, и волей-неволей приходилось что читать, что бегло проглядывать – она ж спросит, понравилось или нет, если нет, почему, о книгах разговор заведет.
Приходилось соответствовать…
Хусаинов отвечает:
– Джинн не обязательно сидит в кувшине. Джинн – это злой дух, а они бывают всякие…
Мокрый я под комбинезоном, как мышь в ведре. Вынул фляжечку, поболтал, прикинул, честно оприходовал половину, протянул Хусаинову:
– Выпьем, Хусаиныч, за твоего дедушку, царство ему небесное или как там у вас…
– Да он еще живой, – говорит Хусаинов.
– Ну, – отвечаю, – тогда долгой ему жизни, и здоровья, и всяких благ, правильный он у тебя старик, ей-богу… Нам бы тут и аллес капут… Не вернется, говоришь? А стаями они не ходят?
– Вроде бы нет, – говорит Хусаинов. – Они поодиночке больше. Не любят они друг друга, плохие они…
