Справа, совсем недалеко от тропинки, торчит обломанная сосенка, толщиной с бутылочное горлышко и высотой человеку по грудь. Верхушки не видно, один кол остался – и на этом колу торчит зеленая пограничная фуражка, довольно новенькая, не траченная непогодой. Не висит, а медленно вертится вокруг своей оси – неторопливо, я бы сказал, лениво как-то, равномерно, словно секундная стрелка, но, пожалуй, раза в три медленнее.
Сам не знаю, отчего так получилось, но на сей раз – ни ошеломления, ни даже удивления. Фуражка. Вертится себе. По сравнению с нашими собственными головами, проплывшими по течению, – сущая безделица, если подумать…
Это что же получается, думаю, мы тут не первые? Определенно, тут до нас уже проходили… а вот вернулись ли?
Пересохло у меня во рту. Глотнул из фляжки как следует – мало помогло. Спрашиваю у товарища Лю:
– Что там за человек, в избушке?
– Не знаю, – говорит он. – Теперь даже и не знаю… Болтали всякое… – И вдруг как вскрикнет: – Вперед, товарищи! Нельзя поддаваться этой… этому…
Сбился, пробормотал что-то по-китайски – такое впечатление, что выругался, – и зашагал вперед с «маузером» в опущенной руке, чуть ли не парадным шагом. Что тут поделаешь? Двинулись следом, с оружием на изготовку – хотя уже ясно: с этим автоматом не повоюешь. Настроение у меня не то чтобы мрачное – попросту накрыло нечто вроде тупого равнодушия. Иду и думаю: ну вот тут нам всем и конец. Но ни страха, ни сожаления, ни даже досады – все чувства отсекло.
Вышли мы к ложбинке. По дну бежит ручей, совсем уж узенький, кошка перепрыгнет. У ручья – домик. Небольшой такой, с крылечком в две ступеньки, с одним-единственным окошечком в каждой стене, построен из потемневших досок, сразу видно, давно. Крыша из дранки, тоже изрядно потемневшей. Доски выглядят аккуратно, одна в одну, похоже, еще и тесаные. Дранка уложена так, что ни единой прорехи не образовалось. Строили, по всему видно, на совесть, немало лет прошло, но все целехонько, и как-то не выглядит домишко заброшенным и опустевшим. Должен там кто-то жить, такой у него вид…
И вот здесь как рукой сняло все посторонние мысли и чувства. Включилось все прежнее, будто выключателем щелкнули. Прикидываю холодно и рассудочно: в окошечки эти взрослый человек не протиснется, ребенок малолетний разве что. Перебежками от той вон сосны, от дерева к дереву, можно незаметно зайти с тыла… В другой ситуации не помешало бы гранату засандалить в окно, а уж потом входить, но приказ у нас недвусмысленный: брать живым. Домишко крохотный, одна-единственная граната все внутри разнесет и всех…
И пошли вы куда подальше, головы с фуражками! Изо всех сил я цепляюсь за свой прежний мир, знакомый и привычный, без всякой чертовщины…
Рванул Алиханов дверь – и ворвались мы внутрь, а в двух незастекленных окошечках объявились Чибис с товарищем Лю, с оружием на изготовку. Точно, одна-единственная комнатка. Очаг, какие мы уже видели, в нем, над золой, стоит закопченный котел на треноге. Пара сундуков хорошей выделки, шкафчик резной, столик низенький, ниже колена, сидеть за ним можно только на корточках, по-китайски. Циновки вокруг. Бедно, но уютно. Смотрю я на все это и думаю: это ж за сколько километров пришлось переть и доски тесаные, и дранку, мебелишку, настоящим столяром смастеренную? Тут одному ни за что не управишься при всем китайском трудолюбии…
Но все это мне пришло в голову потом, а тогда я первым делом кинулся к человеку, что лежал в углу. Не связан, лежит на спине, руки вдоль тела вытянул. И определенно живой – бормочет что-то. Здоровенный такой парняга с пограничными погонами, без головного убора, старшина, лет на несколько меня старше. Конопатый такой. Ранений на нем не видно, глаза открыты, целехонек, но словно бы не в себе – уставился в потолок, бормочет и бормочет, причем чрезвычайно похоже, что не просто бормочет, а скорее уж мурлычет себе под нос песенку. Я даже мотив узнаю без труда: «мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…» Чисто так выводит, ничуть не фальшивя. Певун, мать его. Концертный зал ему тут, дом культуры…
Спиртным от него не пахнет, но мужик явно не в себе. Потряс я его, позвал громко, по щекам похлопал, потом без церемоний влепил затрещину – никакого толку. Лежит, таращится в потолок, выводит: «в эту ночь решили самураи перейти границу у реки…» Шаляпин хренов…
Встал я, осмотрелся внимательнее. Вижу – на столе бутылка, запечатанная сургучом. Этикетка с иероглифами, содержимое бесцветное, как вода или водка, и тут же четыре пузатых стопочки, скорее всего, медные: начищенные, аж посверкивают. Четыре. Как для нас приготовлено, четверых: угощайтесь, гости дорогие…
Угощаться мы, конечно, не стали. Устроили обыск – благо на это потребовалось совсем немного времени. Шкафчик пустой, сундуки пустые, но там ни пылинки, словно все содержимое выгребли совсем недавно.
– Товарищ Лю, – сказал я. – А ведь он, похоже, ушел. Никаких вещичек, хотя они должны тут быть. И зола в очаге еще самую чуточку теплая, будто его утром разжигали… Ушел…
Товарищ Лю развернулся – и как наподдаст ногой по столику! Столик улетел к стене, стопочки раскатились, бутылка разбилась – точно, водка, вон как ею, родимой, потянуло. Ладно, пусть человек душу отведет, я его понимаю, самому хочется этот домишко спалить к чертям собачьим… Принял я решение возвращаться. Поскольку есть уверенность, что хозяин, прихватив вещички, отсюда сбежал. Товарищ Лю не возражал.
Посмотрели мы на старшину и малость пригорюнились: переть на себе этого лося несколько километров – удовольствие ниже среднего. Ни носилок, ни волокуши не смастерить – у нас ни гвоздей, ни веревок, ни инструмента. И распорядился я, недолго думая, будто что-то подтолкнуло:
– Ребята, а попробуйте-ка его на ноги поставить.
Алиханов с Чибисом его, кряхтя, подняли – стоит на ногах, даже пошатываясь. И песенку мурлычет с тем же отсутствующим видом, словно нас не замечает вовсе. Проверил я его кобуру – «TT» с полной обоймой и патроном в стволе. Не стрелял ни разу, дуло нагаром не пахнет.
Послал я ребят осмотреться в лесу вокруг дома – только они не обнаружили ровным счетом ничего. Ну, уходим. Делать нам здесь больше абсолютно нечего. Подтолкнули старшину – зашагал, как кукла. Если бы не схватили вовремя за шиворот, так бы и впечатался лбом в стену. Кое-как мы его повернули, направили в дверь, поддержали на крылечке, иначе непременно бы ляпнулся со ступенек. И зашагали в обратный путь.
Со старшиной особых хлопот не было. Главное, вовремя его повернуть в нужную сторону, а идет он сам, браво топает. И поет уже явственно охрипшим голосом – долго, должно быть, так пел, глотку сорвал…
Фуражка уже не вертелась на поломанном стволике, а валялась возле него донышком вверх, будто вот так вот и лежала с самого начала. Надо бы ее поднять – по размеру вроде бы как раз старшине подходила, явно его – но как-то не хотелось мне к ней прикасаться. Речушку мы миновали, не увидев ничего необычного, никакой такой чертовщины. И чем дальше от нее уходили, тем спокойней у меня становилось на душе. Иду и думаю: а ведь он, скотина такая, пожалуй что, подшутил над нами напоследок. Возьмись он за нас всерьез, уж и не знаю, что было бы, только, судя по нашему очумелому певуну, ничего хорошего. Тоже валялись бы по углам, как дрова, пели куплеты из оперетты. А то и что похуже…
