«Но в том еще беда, и видно, неспроста,
Что не годятся мне другие поезда.
Мне нужен только тот, что мною был обжит.
Там мой настольный свет от скорости дрожит.
Там любят лечь – так лечь, а рубят – так сплеча.
Там речь гудит, как печь, красна и горяча.
Мне нужен только он, азарт его и пыл.
Я знаю тот вагон. Я номер не забыл».
Ю. Левитанский. «Сон об уходящем поезде».
Конечно, она его не узнала, столько лет прошло!..
А сколько лет прошло?
Два года, что ли?.. Или уже больше? Нет, конечно, больше,
больше, три с лишним! Расставались в апреле, а нынче уже ноябрь, значит,
выходит три с половиной!
...И когда они пролетели, эти три с половиной года?! Как
успели?
Конечно, она его узнала.
Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она бы
все равно его узнала.
Нет ничего глупее вопросов, чем те, которые люди задают друг
другу триста лет спустя.
– Ой, я тебя и не узнала! Ты как?
– Нормально, а ты как?
– И я нормально.
– А зачем ты к нам?..
– По делам. А ты все здесь?..
– А где же мне еще быть?..
– Да мало ли где...
– Нет, я здесь. Меня повысили, так что...
Про повышение было сказано не без умысла.
Умысел пропал втуне. Он не обратил внимания. Он никогда не
обращал внимания на такие вещи.
Она с головой нырнула в сумку – за пропуском. А на самом
деле, чтобы не таращиться на него во все глаза.
Он придержал перед ней дверь – чтобы она не стукнулась в нее
лбом. А на самом деле, чтобы не рассматривать ее так уж откровенно!..
В вестибюле стало еще хуже, чем на тротуаре.
Во-первых, потому что голоса разносились по всему огромному
и тихому помещению, отдавались от мраморной плитки. Во-вторых, здесь никого не
было, кроме охранников за конторкой и нескольких опоздавших, маявшихся возле
стеклянной коробки скоростного лифта.
Лёка вынырнула из сумки. Пропуск зажат в руке, и вид
растерянный.
Он вдруг рассердился из-за этого ее растерянного вида. В
конце концов, столько лет прошло!.. И ничего же не происходит. Он не собирается
немедленно тащить ее... в «свою пещеру», и вообще никуда тащить ее не
собирается!
Он рассердился и немедленно сказал глупость:
– Ну, пока! До свидания.
Она кивнула, он повернулся, и вдвоем они двинули к лифтам –
«путь наверх» здесь был только один, общий для всех.
В полном молчании, плечом к плечу, они подошли к раздвижным
дверям и стали.
– Здрассти, Елена Сергеевна.
– Добрый день, Слава.
– Можно я к вам зайду после совещания? У меня вопрос.
– Да, конечно.
Слава стрельнул глазами в ее спутника, будто оценил, сделал
странный жест, нечто среднее между кивком и поклоном, и отвернулся.
Хорошо, что половина сотрудников новенькие, подумала Лёка.
Никто ничего помнить не может.
Хотя и помнить-то нечего!..
– Здравствуйте, Елена Сергеевна! – у нее за плечом негромко
сказал тот, перед которым ей было так неловко, и она с изумлением обернулась и
посмотрела.
– Мы же здоровались!
– Да мы уж и прощались.
Да. Это точно. Они уже попрощались.
Столько лет прошло, она даже не узнала его там, на улице!
Впрочем, она сразу его узнала.
Лифты пришли, как водится, все одновременно, и в просторном
хромированном пространстве, увеличенном зеркалами и полировкой, она и он,
конечно же, оказались вдвоем.
– Тебе какой?
– Шестой.
Он нажал две кнопки. Она не стала смотреть, какая вторая.
– Как ты живешь, Лёка?
Она улыбнулась храброй независимой улыбкой.
– Я хорошо. А ты как живешь, Платон?..
Его звали Платон Легран, надо же такому быть!..
Была какая-то невразумительная история про петербургского
дедушку-ресторатора, а может, и не дедушку вовсе, а прадедушку или
прапрадедушку, оставившего в наследство такую фамилию. Платон никогда подробно
не рассказывал, а то, что рассказывал, Лёка слушала вполуха, из вежливости.
Слишком много в последнее время развелось потомков
дедушек-рестораторов, дедушек-великих-князей, бабушек-балерин Мариинского
театра, тетушек-фрейлин и дядюшек-камергеров.
Все вранье!..
Камергеры, князья и балерины – которых не успели расстрелять
– отбыли в Париж, а остальные сгнили на каторге и «вольных поселениях».
Потомок ресторатора посмотрел на нее, усмехнулся загадочно и
пожал плечами – видимо, таким образом отвечал на ее вопрос о том, как он живет.
Лифт тренькнул, кабина дрогнула и остановилась.
Вот и поговорили.
– Ну... пока. Да?
– Кофе пить со мной не пойдешь?
Лёка засмеялась.
Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она все
равно узнала бы его по этому вопросу. Ни такта, ни деликатности, ни понимания,
ничего!
– Не пойду, – сказала она и опять засмеялась, – а тебе что,
делать нечего, среди бела дня кофе распивать с... – она поискала слово, не
сразу сообразив, как себя поименовать.
С бывшей любовницей? Со старой знакомой? С давней подругой?
– С тобой, – подсказал Платон Легран. Двери лифта бесшумно
закрылись, и кабина опять поехала, – я среди бела дня хочу распивать кофе с
тобой. А что тут такого?
– Ничего, – проскрежетала Лёка. Он увез ее на другой этаж!..
– Нет, Платон, у меня дел полно, я и так опоздала!..
Лифт остановился.
– Ну, – спросил ее спутник весело, – теперь на первый
двинем?
Лёка посмотрела на него почти с ненавистью.
Господи, она и забыла, какой он... противный. Самоуверенный,
упрямый, привычно слушающий – и слышащий! – только себя.
– Точно не пойдешь?
