– Как ты можешь, Лена?! Человек пропал, а ты говоришь –
делать нечего!
– Но он же не из-за меня пропал! Если я могу помочь, я
помогу, а если нет, то тогда какая от меня польза? Я бы лучше в Москве
осталась!
– Лена, я никогда не думал, что ты такая черствая!
– Черствая бывает булка, – сказала Лёка. Она вдруг очень
устала. – Давай спать, а?
Он посмотрел на нее, и Лёка вдруг отчетливо поняла, что ему
хочется, чтобы она ушла.
Он не хочет с ней спать. Он хочет звонить на мобильный своей
бывшей жене – аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети, –
курить, смотреть в окно и предаваться отчаянию.
Предаваться ему хочется в одиночестве.
Деятельная Лёка отчаянию как минимум помешала бы или, еще
хуже, свела бы его на нет.
Как всегда, когда требовалось принять решение, Лёка его
приняла, освободив Артема от необходимости делать это самому.
– Темочка, – сказала она и улыбнулась фальшивой улыбкой, – я
пойду к себе. Я что-то так устала, сил нет никаких.
Он, всегда такой внимательный к ее настроению, сделал вид,
что фальши не заметил. В конце концов, это она сказала, что уходит, а не он
выгоняет ее вон из своего номера!..
– Я тебя провожу.
Она кивнула, чуть не плача.
Он ничего не понял. Он, самый понимающий, самый тонкий, самый
нежный и правильный из мужчин! Он, который всегда помнил, что нужно взять
запасные туфли, потому что у нее «устанут ножки»! Он, который знал, что она
любит салат «Цезарь» и очень много подливки! Он, который называл ее «киска» –
никто и никогда не называл ее «киской»!
И он ничего не понял!
Ни ее ревности, ни огорчения, ни отчаянных попыток прийти на
помощь и все взять на себя! Ничего...
– А ты посади его на шею и вези, – говорила бездушная Ника,
– чего он на машине-то ездит, утруждается! На тебе гораздо удобней! Мягко,
приятно, сидеть высоко! Ты ж у нас высоко летаешь, птичка моя! А он на тебе
сверху полетит! Красота, и какой вид открывается!..
Лёка открыла дверь в свой номер – точная копия того, из
которого они только что вышли.
Уютный пятизвездочный гостиничный рай с мягким светом,
широченной кроватью, льняными покрывальцами, наборным паркетом, мебелью в
русском вкусе и ультрасовременной ванной. Возле кровати, приготовленные
горничной, стояли одинокие тапочки.
Завидев эти тапочки, Лёка чуть не зарыдала.
Почему, почему она должна ночевать здесь одна?! Что такое?!
Какую она допустила промашку, что сделала не так?! Почему главный человек ее
жизни собирается сейчас выйти и закрыть за собой дверь, оставив ее наедине с
этими самыми тапочками?!
– Тема, – предпринимая последнюю попытку, проблеяла она, как
овца. Кто-то сегодня, кажется, уже называл ее овцой, – Темочка, я так есть
хочу!
– А я что-то совсем не хочу, – откликнулся он горестно. –
Мне кусок в горло не лезет. Я как подумаю, что могло случиться с Настей!..
Лёка кивнула.
– Ты прими ванну погорячее и спать ложись, – заботливо
сказал Артем и поцеловал ее в щеку, около губ. – Хочешь, я тебе воду открою?
– Я сама, спасибо.
– И на ночь выключи кондиционер. Вот здесь, видишь? А то
будет дуть, и ты к утру простынешь.
Лёка кивнула.
Кажется, он понимал, что говорит и делает что-то не то,
потому что на пороге вдруг остановился, еще посмотрел на нее и спросил:
– Что?
– Все в порядке, спокойной ночи.
– Нет, Лен, подожди. Я не хочу так с тобой расставаться. Ты
обиделась, да?
– Я не обиделась.
– Лена!
– Тема, – Лёка взялась за латунную ручку и потянула дверь,
так чтобы не осталось никаких намеков на интимность.
Коридор так коридор. Спокойной ночи так спокойной ночи. Путь
свободен.
Он стоял как вкопанный.
Стал богатырский конь как вкопанный. Ах, ты, волчья сыть,
травяной мешок!..
Значит, сейчас ей придется его уговаривать. Чтобы совесть
его была чиста и спокойна. Чтобы, стало быть, он не беспокоился на ее счет, а
продолжал всласть переживать из-за Настеньки. Ему и без Лёки забот хватает.
– Темочка, я правда очень устала, – сказала Лёка. По
коридору кто-то прошел, не взглянув на них. Артем проводил прошедшего глазами,
а потом опять обернулся к ней. – Давай спать. Завтра обо всем поговорим. И не
волнуйся ты так. Я уверена, что все хорошо, тем более, видишь, персонал
говорит, что была какая-то подруга...
– Этого не может быть, – твердо сказал Артем, не принимая
Лёкиного легкомыслия, – я знаю всех ее подруг.
– Ну, и чудненько, – закруглилась Лёка. – Давай, до завтра,
мой хороший.
И она закрыла дверь.
И он ушел к себе в номер.
И больше не приходил.
Сначала она плакала в ванной. Потом перешла плакать в
комнату – поплакала немного на кровати, а потом в кресле с видом на
Исаакиевский собор.
Потом перестала, подтянула к подбородку замерзшие ноги –
пальцы в свете уличного фонаря казались синими. А может, у нее гангрена
случилась от шпилек?..
Поизучав немного синие пальцы, она вдруг вспомнила, что
завтра четверг, третий четверг ноября.
Молодое «божоле», предчувствие праздника, красные цветы на
белой скатерти, горячее мясо, пузатые бокалы.
Ничего этого не будет. Артем страдает, и она, Лёка, должна
страдать вместе с ним. Как женщина его жизни.
Нет, не просто женщина, а главная женщина его жизни. Или,
может, генеральная. Впрочем, генеральной когда-то была линия партии.
– Ну да, – сказала Лёка вслух, и ее голос, тихий и хриплый
от слез, удивил ее саму, – я даже не могу с ним спать. Он страдает и спать со
мной не хочет. А я-то как же?!
И она опять заплакала, только теперь в обратном порядке – в
кресле, на кровати, а потом в ванной.
Проснувшись утром и увидев себя в зеркале, Лёка решила, что,
пожалуй, ничего, кроме пластической операции, ей не поможет.
С другой стороны, сделать операцию до завтрака она не
успеет, значит, и так сойдет.
Она долго поливала себя из душа – сначала очень горячая
вода, потом очень холодная, потом опять горячая и так далее. К концу процедуры
все лицо и тело горели, как после бани, зато неожиданно выяснилось, что у нее
на лице есть глаза. Они открылись и смотрели.
