Платон перелистал тонкие странички.
– Да уж. Мне столько не осилить.
Жалоба и впрямь была длинной.
Яночка улыбалась смущенно, девушка-администратор все
хлопотала, а Лёка невыносимо гордилась Платоном, позабыв о том, что прошлого не
воротишь, дважды в одну реку не войдешь, и вообще – не стой под стрелой.
Он все сообразил и все придумал, он еще и Яночке хочет
помочь, и в этом он весь – великодушный, умный, ироничный, странный.
Как это она, Лёка, его... упустила? На кого променяла?
Сестрица Ника утверждала, что Лёка играет в людей, как в
куклы. Что ей проще и понятней, когда все главные роли исполняет она сама, на
разные лады меняя голос и давая реплики то за одного, то за другого персонажа.
Ника утверждала, что это хорошее качество для сочинения
детективов, а для жизни – не годится.
Ника утверждала, что «давать реплики» за Платона у нее не
получилось, и Лёка выбрала более легкий и понятный путь. Она придумала себе
Артема, и их большую любовь, и их понимание, и интерес друг к другу. А интереса-то
никакого нет.
Какой может быть интерес, когда он все время занят то бывшей
женой, то бывшей – настоящей! – дочерью, то вдумчивым выбором пиджака для
корпоративной вечеринки.
Ника утверждала, что как только закончатся или наскучат
вечеринки и пиджак станет не актуален, Лёке будет значительно сложнее
придумывать «сюжеты». Просто потому, что их тоже нет, как и интереса!..
– Не сопи мне в ухо, – попросил Платон Легран. – Мне надо
сосредоточиться.
Из внутреннего кармана пиджака он достал ручку, отвергнув
предложенную Яночкой, и стал быстро и коряво писать. Почерк у него был такой,
что Лёка поначалу думала, что он малограмотный.
Это еще когда не знала, что он доктор и профессор.
Он писал долго, не отрываясь и не отвлекаясь, а Лёка все
сидела, понурившись и уже без всякой радости рассматривая свои новые хипповые
джинсы, голубые и вытертые на коленях.
...А точно нельзя дважды войти в одну реку?..
...А точно-преточно сделанного не воротишь?
Он дописал, закрыл гадкую книгу, подал Лёке шубейку, и они
вышли на улицу под снег, сопровождаемые поклонами и приглашениями заходить еще.
– Ты чего такая мрачная, Лёка?
– Там не было телефона, да?
– Почему не было? Был.
– Как?! И ты его не записал?!
– Нет.
Она остановилась, и он остановился тоже.
Снег летел, попадал ему в очки, и он раздосадованно снял их
и сунул в карман.
– Послушай меня!..
– Надо вернуться и записать телефон!
– Лёка, послушай. Тебя правда ничего, кроме этого дурацкого
расследования, не интересует?
– А что меня должно интересовать?! – крикнула она с
раздражением, и какая-то питерская старушка, ковылявшая мимо, посмотрела на нее
с неодобрением. – Ты мне помогаешь, и спасибо тебе большое! Что еще?!
– Да все!
– Что – все?!
– Вот, например, что сегодня третий четверг ноября. Молодое
божоле. Снег пошел. Ты меня пригласила в ресторан... просто так? Потому что я
тебе помогаю?
Лёка молчала.
– Мы поужинаем и разойдемся по номерам? Я в свой люкс на
шестом этаже, а ты к начальнику физкультурного техникума?!
– Он начальник службы безопасности.
– И больше ничего и никогда не будет?
– Чего не будет, Платон?..
– А, черт возьми!..
Он схватил ее в охапку, потряс немного и посмотрел, как ей
показалось, с отвращением и поставил на место.
Она все ждала – поцелуя, конечно, – и не дождалась.
Сговорились они!..
С утра она получила один поцелуй, то ли в ухо, то ли в щеку,
после бессонной одинокой ночи с видом на Исаакиевский собор!
Этот тоже меня не хочет? У того бывшая жена пропала, он не в
себе, а у этого что?
Танцовщица в своей юбочке из голубого газа с блестками все
кружилась на одной ноге посреди зеркального озера, а стойкий оловянный солдатик
вообще куда-то подевался, и был только один способ проверить, превратилась она
окончательно в плоскую выцветшую картонку, или нет.
Лёка вздохнула, взяла его за дубленку, сильно притянула к
себе, он переступил ногами, чтобы не упасть, и поцеловала в губы.
С оловянным солдатиком такие штуки никогда не проходили. Он
соглашался, довольно равнодушно, и исполнял свой долг до конца – нет, нет,
исключительно в смысле внезапных поцелуев! – и даже несколько старался в этом
направлении, но как только Лёка переставала настаивать, обо всем забывал и
продолжал заниматься своими делами.
Платон Легран, когда Лёка его поцеловала, охнул от
удивления, и очень близко она увидела его веселые, изумленные глаза, и он
моментально перехватил у нее инициативу, и как-то так получилось, что она
прижимается к нему все теснее и теснее, как будто собирается влезть к нему в
самое нутро, в душу, если душа находится именно там, где Лёка себе представляла.
Чуть выше сердца, чуть ниже губ, которые она совсем
позабыла.
Ты не умеешь целоваться всерьез, говорил он ей когда-то,
цитируя то ли стихи, то ли песенку. Лёка ее никогда не слышала.
Кажется, сейчас она целовалась абсолютно всерьез, посреди
Большой Морской, под снегом, в третий четверг ноября.
– Ну что?
– Я тебя боюсь, – пожаловалась Лёка. – Я тебя всегда
боялась!
– Неправда. Ты никогда меня не боялась. Это ты такое
оправдание придумала.
– Мне не в чем перед тобой оправдываться, Платон.
– Е-есть, – протянул он, глядя на ее губы. – Пожалуй, ты
теперь будешь оправдываться всю оставшуюся жизнь. За то, что бросила меня так
надолго!..
И поцеловал ее.
И это на самом деле получилось всерьез, без всяких
«кажется», без Большой Морской и снега.
Ничего романтического. Только сила и страсть, о которых она
совершенно позабыла за то время, что была танцовщицей в газовой юбочке с
блестками и кружилась, стоя на одной ножке посреди зеркального озера!..
– Не смей больше меня бросать, – сказал он совершенно
серьезно, когда им все же пришлось приостановиться на минутку.
– А вдруг как-нибудь само получится? – пискнула Лёка.
