Барбара пожала плечами.
Вечером того дня, после происшествия с Урсом, Барбара забрала Конрада к себе домой. Это случилось не впервой, она и раньше приводила его к себе, когда ей становилось особенно жалко его или если ей самой вдруг делалось одиноко и хотелось вызвать ревность Курта, своего женатого, лишь изредка появляющегося любовника.
В самый первый раз Конрад предпринял попытку сближения больше из чувства долга, чем вожделения, — всякий джентльмен не против получить время от времени то, о чем потом будет старательно умалчивать, — Барбара как раз стелила постель. Она засмеялась и покачала головой, и этого оказалось достаточно, чтобы навсегда отвадить его. Они легли в постель — она в поношенной и выцветшей от частой стирки байковой пижаме, он в нижнем белье, — и Конрад принялся рассказывать ей разные забавные истории. Случаи и анекдоты из жизни высшего света, этого мира богатства.
— А знаешь, Глория фон Турн и Таксис велела приготовить князю на его шестидесятилетие юбилейный торт с шестьюдесятью пенисами из марципана, — начал он рассказывать в этот вечер, как только перевел дух: Барбара жила на пятом этаже в доме без лифта.
— Знаю, — сказала та, помогая ему снять пальто.
— Князь, собственно, был голубым.
— Знаю, — сказала она опять и пошла на кухню.
— Но это было известно только очень узкому кругу людей, — крикнул он ей вдогонку.
— Знаю, — отозвалась Барбара, появляясь со стаканом минеральной воды.
— Я тебе уже об этом рассказывал?
— Много раз.
Барбара готова была надавать себе по щекам, потому что глаза Конрада тут же наполнились слезами. Она знала, каким жалким казался он себе в такие моменты. Но она тоже устала и была, кроме того, рассержена. На него — за то, что позволял так с собой обращаться, и на себя — за то, что притащила его к себе.
— Извини, — сказал Конрад. Она не поняла, что он имел в виду: свою забывчивость или слезы.
— Да не извиняйся ты без конца! Лучше защищайся, — резко оборвала она его и протянула стакан. Конрад покорно взял.
— Что это?
— Пей.
Конрад послушно выпил все до конца. Барбара посмотрела на него и покачала головой.
— Ну почему ты делаешь все, что тебе ни прикажут? Скажи — нет, не хочу я минеральной воды, хочу пива с хрютером1, а свою минеральную воду пей сама. Ну сопротивляйся же!
Конрад пожал плечами и попытался улыбнуться. Барбара провела рукой по его волосам.
— Прости.
— Но ты права.
— Не знаю. Идем, ложись в постель.
— Но я не хочу в постель, хочу пива с хрютером, сама иди в постель! — сказал Конрад.
— Ладно, забудь об этом, — смягчилась Барбара.
В ту ночь Конраду приснился сон. Он играет в крокет в парке на вилле «Рододендрон». Тут же рядом Томи, и Эльвира, и его мать — Анна Ланг. Прекрасный теплый летний день. Женщины в белых платьях. Томи в коротких штанишках и совсем маленький. И тут Кони вдруг замечает, что и сам он ничуть не больше.
Они расшалились и все время смеются. У Томи шар с голубыми полосками, у него с красными. Его черед бить. Удар точен, шар прошел сквозь ворота и катится все дальше и дальше. Кони бежит за ним, пока тот не докатился до откоса и не исчез. Он бросается за ним в кусты и находит свой шар. Но он заблудился. И все глубже заходит в непроходимые заросли. Наконец заросли кончились и он вышел на свободу. Вилла исчезла. Кругом ни души. Он плачет, громко всхлипывая. Кто-то обнимает его и говорит: «Ты должен изменить свою жизнь, иначе ты пропадешь». Это — Барбара. За окном уже рассвело.
После завтрака в кафе «Дельфин» он отправился к себе на квартиру и написал Эльвире Зенн письмо.
Дорогая Эльвира,
вчера мне приснился сон. Ты, и Анна, и Томи, и я играли перед верандой в крокет, на том самом газоне, который садовнику (его звали Бухли?) специально для этого полагалось подстричь. Мы были так счастливы и беззаботны, у Томи, как всегда, голубой шар, у меня — красный. На тебе белое льняное платье, его испортил тебе потом Томи, когда мы собирали вишни, но в моем сне оно еще белоснежное. Когда я проснулся, воспоминания вдруг нахлынули на меня. Мне показалось, что все это случилось вчера, и я спросил себя: «Почему все так случилось? Почему ты оттолкнула меня? Мы ведь были прежде как одна семья. И почему не может быть так опять? Почему я на старости лет должен оставаться один со своими воспоминаниями? И делиться ими с абсолютно чужими мне людьми, которые не могут взять в толк, о чем я говорю?
Не пойми меня превратно, я не хочу показаться тебе неблагодарным. Я ценю твою щедрость и великодушие. Но эту жизнь я долго не вынесу. Прошу тебя, Эльвира: или оттолкни меня навсегда, или прости и прими опять назад в семью.
Твой совершенно отчаявшийся Кони Ланг
Он несколько раз перечитал письмо и все никак не мог решиться отправить его. Потом положил его в конверт с адресом и сунул, не заклеивая, во внутренний карман пиджака. За кофе в «Голубом кресте» он снова прочитал его и решил не отправлять. Слишком уж жалостливое. Опять убрал его и забыл про него до появления в «Розенхофе». Барбара встретила его вместо приветствия вопросом:
— Ну и? Что ты собираешься делать, чтобы изменить свою жизнь?
— Я написал Эльвире Зенн письмо. — Он сунул руку в карман и показал ей конверт.
— А почему не отослал?
— Марки нет.
— Может, мне его отправить?
Конрад ничего не ответил и просто позволил ей забрать письмо. Когда схлынул поток посетителей, Барбара наклеила марку, накинула пальто и дошла до почтового ящика на углу. Не откладывай на завтра то…
Конрад ничего не заметил. За пивом он все размышлял о письме и пришел наконец к выводу, что ничего жалостливого в нем нет и что оно по-своему патетично.
Почтальон давно вынул все письма из ящика, когда Конрад решил не препятствовать Барбаре и позволить ей отправить письмо.
Эльвира Зенн сидела на «Выделе» в своей «утренней» комнате и завтракала. День еще только нарождался, и матерчатые шторы, ласково затенявшие яркие лучи и придававшие им переливчатый молочный оттенок, были еще наполовину приспущены. Госпожа Зенн пила свежевыжатый апельсиновый сок и предпринимала мучительную попытку забыть письмо, лежавшее поверх стопки поступившей сегодня корреспонденции.
Она допила сок. То, что письмо было наглое, занимало ее недолго. Это ведь была не первая наглость, которую позволил себе Конрад Ланг. Ее обеспокоили детальность и точность его воспоминаний. Садовника действительно звали Бухли, и — что гораздо хуже — он умер, когда Кони еще шести не исполнилось. Томи на самом деле всегда упорствовал и требовал голубой шар, а Кони, который тоже отдавал предпочтение голубому, всегда безропотно довольствовался красным. Но больше всего ее смущали пятна на белом льняном платье. Когда она играла с Анной, Томи и Кони в крокет, платья уже не было. Она выбросила его, потому что оно и вправду оказалось все в темно-вишневых пятнах. Но не Томи забрызгал его. Мысль о том, что память этого старого алкоголика способна удерживать так много, внушала ей страх.
