– А я могу.
– Поэтому вы не хотите мне помочь?
– Нет, не поэтому.
Официант убрал тарелки.
– Почему же?
– Потому что я ничего не знаю о документах, которые вы ищете. – Она улыбнулась. – Угостите меня еще одной сигаретой?
Фабио предложил ей сигарету и вынул из пачки еще одну, для себя.
– Давайте покурим на террасе? – предложила она.
Море под безлунным небом казалось черным. Вдали сверкали огни Амальфи. Прикрытые колпачками свечи на столиках террасы придавали желтизну лицам гостей. Трио вкрадчиво наигрывало неаполитанский репертуар. Поднялся легкий ветерок.
Фабио и Жаклина Барт сидели за столиком у балюстрады, пили кофе и курили.
– Красиво здесь, – произнес Фабио, чтобы оживить беседу.
Она только кивнула.
Трио заиграло «Un vecchio ritornello».
[8]
Жаклина тихо подхватила припев.
Когда музыка наконец умолкла, Фабио все-таки решился спросить:
– Можно задать вам нескромный вопрос?
Она покачала головой.
– В прошлый раз вы мне сказали, что вынуждены отказаться от дома и снова работать флористкой. Но вы продолжаете жить в своем доме и даже наняли экономку, а отдыхаете в пятизвездочном отеле.
Она откинула голову назад и выпустила в небо струйку дыма. Ее напряженность улетучилась, шампанское смягчило черты лица. Только теперь стало заметно, какой она была красавицей.
– Денег у мужа оказалось больше, чем я думала.
– Мне кажется, намного больше.
Она не ответила.
– Как вы это объясняете?
– Он не говорил со мной о деньгах.
– Вы просто констатируете, что денег намного больше, чем вы предполагали, и не задаетесь вопросом, откуда они взялись.
– Именно так.
– А вам не приходило в голову, что ваш муж мог взять деньги за то, что он оставит при себе свое открытие?
– Нет.
– Что он покончил собой от стыда? Что вы оплачиваете все это теми деньгами, которые стоили ему жизни?
– Сколько вам лет, господин Росси? – В ее голосе не было злости.
– Тридцать три.
– Мне в этом году стукнет пятьдесят. Когда женщина моего возраста стоит перед выбором: торчать ли ей в холодных подвалах в качестве вернувшейся к своей профессии флористки, подбирая букеты за нищенскую плату, или прохладными летними вечерами в обществе красивых молодых людей вроде вас глядеть на море с самой прекрасной в мире террасы, неужели, по-вашему, она затруднится выбором? Мой муж после своей смерти предоставил мне возможность такой жизни. Если он и продал свою душу, я – самый последний человек, который будет негодовать по этому поводу. – Сигарета в ее пальцах не дрожала. – Если все так, как вы думаете, – я повторяю, если! – если это так, я склонюсь перед ним и до конца дней сохраню для него почетное место в своем сердце. Она подозвала официанта и потребовала счет. Тот принес счет и протянул ей авторучку.
– Нет, не на мой номер, это уладит мой спутник.
Фабио выудил из кошелька свою кредитную карту и положил на тарелочку.
– Ведь я исхожу из того, что вы не пожелаете воспользоваться деньгами столь сомнительного происхождения?
– Да, так действительно лучше.
Официант принес чек. Чистота журналистской совести уже обошлась Фабио в двести шестьдесят тысяч лир.
Жаклина Барт встала.
– Прошу меня простить, я всегда здесь рано устаю.
Они обменялись рукопожатием.
Она улыбнулась.
– В других обстоятельствах я, возможно, пригласила бы вас выпить на моей террасе.
– В других обстоятельствах я, возможно, принял бы ваше приглашение.
По потолку его комнатушки в отеле «Буссоль» скользили огни автомобилей и мотоциклов. Фабио лежал на спине, прикрытый только простыней, а в голове у него крутилась песенка, которую играло неаполитанское трио: 'Anche tu diventerai com' un vecchio ritornello che nessuno canta più».
[9]
И для Норины он тоже стал старым куплетом, который никто больше не поет.
17
Примерно в одиннадцать утра Фабио выехал из Салерно поездом «Интерсити», пересел в Риме на скоростной «Пендолино» до Милана, а в Милане – на «Чизальпино». Примерно в одиннадцать вечера поезд промчался мимо Фельдауской дуги и вскоре въехал на главный вокзал.
Маршрут он выбрал удачно, обратная дорога заняла всего двенадцать часов. С каждым километром он все более склонялся к мысли, что Жаклина Барт была права: Лукас продался.
Завтра исполнится ровно месяц с того дня, когда его доставили в больницу. Допустим, Лукасу понадобилась неделя, чтобы понять, что Фабио ничего не помнит. Все равно у него оставалось еще четыре недели, чтобы опубликовать материал. Завтра нужно позвонить Саре и выяснить, планировалась ли публикация в «Воскресном утре». Если нет, нужно поставить в известность Норину.
Он был уверен, что Норина никогда не простит этого Лукасу. В вопросах морали она была строга. Однажды Фабио в репортаже об отмывании денег не упомянул одного из руководящих сотрудников посреднической фирмы, поскольку тот был сыном отцовского приятеля. Тогда она устроила ему грандиозный скандал.
– Стоит только начать, – повторяла она снова и снова. – Только начать.
Лукаса и главного редактора он поставит в известность только при условии, если раздобудет больше материала. Он поговорит с Бьянкой Монти, лаборанткой из ЛАБАГ. И заглянет в ПОЛВОЛАТ.
Выйдя на перрон из снабженного кондиционером купе, Фабио нырнул в загазованный, нагретый за долгий день городской воздух. Десять минут до Штернштрассе он прошел пешком. К тому моменту, когда он открывал дверь своей комнаты, его рубашка уже прилипла к телу.
Фабио открыл окно, чтобы сменить застоявшийся воздух помещения на выхлопные газы улицы, принял душ и улегся на кровать. Через пять минут он понял, что сна нет ни в одном глазу. Он оделся, вышел и бесцельно побрел по кварталу. В собственном городе ему было глубоко плевать, что его примут за туриста.
Почему он забрел в «Персики», он и сам не знал. Может, потому, что там имелся кондиционер.
Он сел у стойки бара.
– Привет, Фабио, джин-тоник? – спросила его глубоко декольтированная барменша. Он заказал безалкогольное пиво.
В заведении было темно. Галогеновые светильники позволяли различить только полку, уставленную бутылками, мерцающую бегущую строку «Персики» на заднике маленькой сцены и несколько художественных фотографий обнаженной натуры на стенах.
