– Ал-ле! Ал-ле!
Марина улыбнулась и снова уткнулась в книжку.
Сегодня ей особенно не хотелось никакой… ерунды. Какие-то
звонки, телефоны, разговоры, да еще Вера вот-вот начнет приставать с обедом!
Уехать бы отсюда, забраться подальше, поглуше, чтоб за окнами было ненастье,
чтоб ветер рвал с деревьев беззащитные дрожащие листья, чтоб дождь барабанил в
жестяной подоконник и старая береза бы все скрипела и скрипела…
А в доме тепло, на вымытых полах домотканые половички, рыжий
кот ступает неслышно, усаживается на приступку и длинно зевает, а потом
начинает дремать. И так уютно на душе от его дремы и от ненастья за окнами, и
весь мир сосредоточен вокруг теплого бока голландской печки, где стоит
продавленный ковровый диванчик и лежит страницами вниз брошенная книжка…
– Ах, какая вы, матушка, нынче странная! – сама себе сказала
Марина и засмеялась, услышав собственный голос.
Пожалуй, говорить это следовало не так, поглубже, погуще, не
столько с удивлением, сколько с легкой завистью к другому, недоступному миру
сложных чувств.
Марина повторила, и со второго раза ей все понравилось.
Ах какая вы, матушка, нынче странная!..
Следовало читать, но читать больше не хотелось.
Ну почему, почему она не может сейчас оказаться в деревне, в
ненастье, на ковровом диване и с котом?! Никто бы не мешал, и мысли бы не
скакали, как непоседливые белки!
Впрочем, мыслями своими Марина сегодня была вполне довольна.
Сегодня они были правильные, ровные, спокойные и строгие,
маршировали все в ногу, как солдаты на параде.
Фу, какое ужасное сравнение!
Покосившись на книжку, Марина встала с дивана и, волоча
плед, пошла в эркер. Кипенно-белые, топорщившиеся от крахмала шторы ей мешали…
Она досадливо затолкала тюль за батарею и с ногами забралась в кресло.
Перед ней лежал город, огромный, серый, залитый дождем.
Река, всклокоченная ветром, плескала свинцовую воду на гранитные ступени
набережной.
В новой пьесе Марине предстояло играть старуху, такую же
злобную и всклокоченную, с серыми немытыми космами – как эта река.
Нужно что-то придумать такое особенное, характерное. Может
быть, старуха должна хватать всех за руки, как река выплескивается на гранитные
ступени? Хватать, а потом отступать так же внезапно? И чтобы всем остальным
героям были неприятны прикосновения старухи!
Марина подумала немного, порассматривала реку, потом
зевнула.
Она была превосходной актрисой, номер один, и то, что она
сейчас делала, называлось «готовиться к роли». Марина готовилась всегда
одинаково – читала, мечтала, валялась, смотрела на реку, немного капризничала,
немного шалила.
Эту роль – актрисы, готовящей новую роль! – она особенно
любила.
Никто не смел ее беспокоить, когда она «готовила», домочадцы
ходили на цыпочках, домработница не приставала с глупостями вроде обеда и денег
на покупки, даже телефон звонил приглушенно.
Марину оставляли в покое в ее комнате – самой лучшей комнате
в квартире! – наедине с книжками, пледом и любимым диваном.
– Дождь-то, дождь, – сказала Марина, опять прислушиваясь к
собственному голосу, – ишь, как разошелся!
Нет, не годится. Равнодушнее, холоднее, более отстраненно –
ей, старухе, по большому счету нет никакого дела до дождя. Ей ни до чего нет
дела. И выговор, выговор простонародней!
– Вот ить как, – выговорила Марина. – Дошшь, видать, до
самых Петровок зарядил!..
Вот так лучше, гораздо лучше!
Машины на той стороне набережной стояли мертво, фары мутно
желтели в дождевой мгле, словно огромная змея в горящей желтым чешуе извивалась
вдоль реки.
А сравненьице-то банальное! Змея в чешуе, подумаешь! Может,
лучше лента? Пестрая лента из какой-то дурацкой детективной истории! Или лучше
ожерелье? Ожерелье из желтых топазов, обнимающее морщинистую шею старухи-реки!
Впрочем, она же не писатель, а актриса! И для актрисы она
придумывает совсем неплохо!
Жаль, что нельзя «работать над ролью» постоянно! Рано или
поздно роль будет сыграна, и сыграна, как всегда, блестяще. На премьеру
соберутся сильные мира – политики, богачи, знаменитости, их жены и девки.
Пресса напишет об очередном триумфе – и неудивительно, ведь в главной роли сама
Марина Нескорова! Все, к чему прикасается Марина, обращается… нет, не в золото.
В триумф, в успех!
А лучше бы в золото, конечно.
Хотя кто знает!.. Золото не вечно, как и успех, и только
идиоты уверены, что слава проходит, а богатство остается.
Ничего не остается. Ничего. И даже свобода, хитрая бестия,
исчезает, стоит только сделать один ее глоток!
Глоток свободы – кажется, так называлась какая-то книжка.
Марине сразу представились баррикады, костры на улицах
Парижа, перевернутые повозки, разобранные булыжные мостовые, горячие лошади,
оборванцы – лихорадочные пылающие глаза!..
Глоток, всего один, но от него оживает душа – засохшая,
сморщенная, обескровленная.
Марина дорого заплатила за свой глоток свободы, и он того стоил!
Но почему, почему один?!
Марина выпрямилась в кресле. Руки похолодели.
Неужели никогда не настанет время, когда можно будет
захлебываться этой свободой, упиваться, купаться в ней?!
– Настанет, – твердо и тихо сказала себе Марина, – оно уже
настало. И не смей думать по-другому!..
В дверь тихонько поскреблись, и она оглянулась – гневная,
пылающая. Кто посмел?!
Разумеется, никто не вошел, и Марина не произносила ни
звука, только тяжело дышала.
Это было почти невероятно, но тихое поскребывание
повторилось! Домработница еще туда-сюда, она совсем выжила из ума, но скреблась
явно не домработница!
– Кто там?! – Она подумала и добавила тоном
Марии-Антуанетты, возводимой на эшафот: – Ради всего святого!
– Марина, не сердись.
Ах, как она была хороша – обернувшаяся в кресле, румяная от
гнева, на фоне залитой дождем серости огромного города!
Ах, как она была хороша, как правдива, как бесконечно более
высока, чем весь этот серый, залитый дождем мир!
– Ей-богу, я не хотел тебе мешать.
