Великая русская актриса.
Натура тонкая и противоречивая. Гениальная и страстная.
Глубоко русская внутри – Чехов, Достоевский, Гоголь, а также Шишкин, Нестеров и
Левитан, конечно же, конечно!.. Чуть призападненная снаружи – ровно настолько,
насколько нужно, чтобы нравиться концептуальным иностранным театралам.
От каминного тепла у Глафиры заломило затылок – все-таки ее
стукнули довольно сильно! Ранка небольшая, только кожа содрана – Глафира
старательно изучила свою голову в большом зеркале с помощью второго зеркальца,
– а все равно больно.
Старуха-сфинкс переступила с ноги на ногу и опять замерла
недовольно.
Глафира стала рассматривать сначала штучки на камине, потом
фигурки на комоде, потом перешла к картинам.
Вся обстановка здесь напоминала старый фильм или спектакль
«из прошлой жизни». Бронзовые зеркала, подсвечники, бисквитный фарфор за
стеклом горки. Портьеры с бомбошками, шахматный столик с наборной крышкой,
пейзажи старой Венеции, но видно, что писаны русским живописцем. Набор
курительных трубок в отдельной витрине – дань англоманству нынешнего Марининого
мужа. Круглый стол, огромный, на слоновьих ногах, но в этой комнате вполне
уместен. На столе, конечно, самовар с начищенными медными ручками, самодовольно
и сыто сияет даже хмурым осенним вечером.
Попав первый раз в эту квартиру, Глафира долго прикидывала,
спросить или не спросить, а потом все же спросила.
– Скажи мне, Разлогов, – сказала она, когда они сели в
машину, – ты вправду там жил?!
– Почти нет, – ответил Разлогов, выворачивая на набережную.
Легко ответил, без раздумий. – Когда я понял, что здесь предполагаются…
инсталляции на тему русской дворянской жизни, мне уже было все равно.
– Инсталляции? – задумчиво переспросила Глафира. – По-моему,
это как-то по-другому называется!..
– Какая, на хрен, разница, как это называется! – огрызнулся
Разлогов вяло. – Ко мне это не имеет никакого отношения. Я на работу ходил,
понимаешь? И там работал, на работе-то! Понимаешь?
Тогда она ничего не поняла, но сейчас, пожалуй, уже
понимает.
Это не имеет ко мне отношения, и точка. В этом весь Владимир
Разлогов! Как только он понимал, что человек, или событие, или что угодно «не
имеет к нему отношения», его невозможно было ни остановить, ни удержать. Он
делался равнодушен и скучен, и казалось, проще умереть, чем вернуть его интерес
и внимание.
Только вперед, всегда вперед, а события, вещи, люди – просто
отработанный материал. Было и прошло.
– Очень чаю хочется, – пробормотала Глафира и глянула в
сторону старухи-сфинкса. Старуха пожевала губами и ничего не ответила.
Глафира вздохнула.
Интересно, как Разлогов жил – с ними обеими, со старухой и
актрисой? Как он тут ел, спал, просыпался, курил? Где лежали его вещи и спала
его собака?
У Разлогова всегда были собаки. Бразильский мастиф Димка,
названный так в честь поэта и писателя Дмитрия Горина, с которым Разлогов
дружил, пропал из дома, когда хозяина не стало.
Глафира была твердо убеждена, что мастифа убили.
Живой мастиф никогда и никого не подпустил бы к живому
Разлогову, и в этом состояла одна из самых трудных загадок, которые Глафире
предстоит разгадать!..
– Принесите мне чаю! – громко сказала она старухе. Сейчас
нельзя думать о Димке и о Разлогове, никак нельзя! – Слышите?..
Старуха посмотрела сначала на Глафиру, а потом на ее
вещички, которые держала в руках.
– Вот Марина Олеговна распорядится…
Двустворчатые двери с льняными занавесками на латунных
растяжках – ничего общего с дверьми в разлоговском доме! – распахнулись, и на
пороге показалась Марина. Щеки пылали лихорадочным румянцем, аристократическая
рука придерживала у горла белую пуховую шаль. В другой руке она почему-то
держала журнал.
– Простите, Глафира, – Марина кинула журнал на стол,
подошла, бесшумно и стремительно, и коснулась ее плеча. – Вы… присели бы. Марк
сказал, что вам… нехорошо.
– Они чаю просили, – буркнула старуха. – Подавать?
– Может, обедать?
– Нет-нет, – перепугалась Глафира.
Обед был бы очень кстати, ей многое нужно выяснить у бывшей
разлоговской жены, но после удара по голове многочасового сидения за столом в
обществе великой русской актрисы она бы не вынесла. В обморок хлопнуться еще не
хватает.
– Марина, можно я скажу вам два слова… наедине? – серьезно
попросила Глафира. – И поеду! Мне правда нехорошо.
Старуха моментально канула за дверь, и они остались вдвоем
среди фарфора, штучек и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.
Марина постояла, а потом прошла мимо Глафиры и устроилась в
полосатом широком кресле на гнутых ножках.
И кресло, и шаль, и серая река за окнами, и живопись, и
желтый размытый свет – все удивительно шло к ней. И куталась в шаль она
удивительно уютно, и серые глаза смотрели правдиво и ласково.
Чертов Разлогов!.. Его нет, и теперь Глафира должна сделать
то, что должна!
Впрочем, это не она должна. Это Разлогов ее заставляет!
– Вы не волнуйтесь так, – сказала Марина тихо. – Ну что
вы?..
Глафира думала, что все знает про женщину в кресле. Глафира
думала, что у нее получится, она даже специально готовилась!
Но у нее ничего не получалось, а Марина улыбалась ей
печальной, усталой и нежной улыбкой.
Чертов Разлогов!..
– Марин, вы не подумайте… Вы извините меня… Я…
Шея и уши у Глафиры запылали, в затылке застучало.
– Да что же вы так волнуетесь! – негромко воскликнула
Марина, рассматривая ее. – Я тоже сейчас начну волноваться!
Это, кажется, из какого-то французского драматурга. Там
самоуверенная глупая кошечка делилась своими бедами со стремительной, умной и
грозной хищницей. Только кошечка была уверена, что хищница годится ей в
подруги!..
– Ну-ну, – подбодрила Марина, – может, правда чаю подать?
Горячего, с вишневым вареньем!
– Нет-нет, спасибо, – забормотала кошечка. Подошла и неловко
пристроилась в соседнее кресло, на самый краешек. И руки сложила на коленях.
…Интересно, что было у Разлогова в голове, когда он женился
на… этой?
– Марина, вы встречались с Володей в тот день, когда он…
умер?
