– Олеся – это кто? – злобно спросила Глафира, как будто не
знала кто.
Прохоров кивнул на журнал.
– А-а.
– Что такое-то, Глаша? Или я еще недостаточно раскаялся в
своей мерзости?
– А ты вообще-то раскаялся?
Он вернулся к стойке, забрался на длинноногую, как девушка
Олеся, табуретку и налил себе кофе.
– Я хотел снять материал, – повторил он устало. – И не
успел! И я не знал, что тебя… – он поискал слово, – что на тебя нападут! Мне
тогда показалось, что ты бросила трубку, и потом, когда я перезванивал, ты не
отвечала!
– Я без сознания была.
– Да, да! Что ты мне все время пытаешься объяснить?! Что я
подлец?! Ну так я не подлец! И не мог я просто так, без твоего разрешения
нагрянуть в дом Разлогова! Вдруг бы там какие-нибудь родственники оказались?!
Или друзья! Все же знают, что мы с тобой…
– Спим, – подсказала Глафира, которую лукавый заставлял его
злить. И у него получалось, у лукавого!..
Прохоров пробормотал что-то себе под нос. Глафира расслышала
только «твою мать».
– Я звонил, ты не отвечала! Я поехал на работу, поскандалил
там, хотел снять материал, а журнал уже из типографии вышел! Я там, в этой
Венесуэле, счет дням совсем потерял, а уж когда из новостей узнал, что Разлогов
умер!..
Кошка Дженнифер перевалилась на другой бок и теперь смачно
вылизывала под хвостом. В неярком утреннем осеннем свете вокруг нее плавала
шерсть и оседала на Глафирин халат.
– Девочка моя, – рассеянно сказал Прохоров то ли Глафире, то
ли кошке Дженнифер.
– А фотографии? – вдруг спросила Глафира, и Прохоров
насторожился. С фотографиями как раз вышла история, но Глафира не должна об
этом узнать.
Еще не хватает!..
– Что… фотографии? – осторожно спросил он.
– Откуда они? Нет, вот эти, – и она стукнула в журнал
кофейной ложечкой, – я понимаю откуда! Это вам сама звезда выдала…
– Не нам, а корреспонденту. Меня там не было.
– Ну пусть корреспонденту. А остальные?
…Почему она спрашивает, промелькнуло в голове у Прохорова.
Что ей может быть известно про эти фотографии?!
– Фотосессия была у нее дома, – четко, как на летучке,
сказал Прохоров. – А что? Обычная, нормальная практика. Ты же все это знаешь!
Приезжают корреспондент и фотограф. Корреспондент берет интервью. Фотограф
снимает.
Она смотрела на него очень внимательно, как будто он
открывал бог весть какие истины.
…Почему она так смотрит?.. Что она знает? Она ничего не
может знать о том, что произошло… с фотографиями! Не должна знать!
Нужно как-то ее отвлечь. Заставить забыть об этих дурацких
фотографиях! В конце концов, Разлогов умер, и публикация их потеряла всякий
смысл.
– Глаш, – сказал Прохоров немного неуклюже, – пойдем лучше
на улицу, а? Ты же почти неделю тут сидишь! Пойдем?
– Значит, отчасти фотографировали на месте, а отчасти –
материал «из личного архива звезды». Так это называется?
– Глаш, пойдем на улицу, а?
Она вдруг спихнула с коленей Дженнифер, которая уверенно
приземлилась на пол и тут же ринулась к Прохорову, жаловаться.
– Вам всем на меня наплевать, – выговорила Глафира, и губы у
нее скривились. – И тебе, и Разлогову, и всем на свете! Зачем ты подсунул мне
этот проклятый журнал! Опять! Я ведь уже все это пережила, и ты зачем-то решил
показать мне это снова!
– Я ничего не подсовывал, – пробормотал перепуганный
Прохоров. – Честно, Глаша! Он был у меня в портфеле, я его выложил, а ты нашла…
– Тебе наплевать! – крикнула Глафира и зарыдала. – И
Разлогову было наплевать тоже! Всегда! Всю жизнь!
Она закрыла лицо руками. Кошка Дженнифер смотрела на нее с
брезгливым удивлением – не умеешь себя в руках держать, матушка! Что это у тебя
за бурные проявления чувств, как у собачки-дворняжки? Мы здесь дворняжек не
держим, пошла вон отсюда!
Только Глафира никуда не шла, рыдала еще пуще. Ей было
стыдно, но остановиться она не могла. Как будто маховик внутри раскручивался,
быстрее, быстрее!..
Когда она начала икать и задыхаться, Прохоров подал ей воды.
– Ничего, – сказал он негромко и погладил ее по голове. –
Ничего, Глаша.
Глафира икала и хрюкала, и думала с ужасом: что это со
мной?! Почему я не могу остановиться?! Зачем я вообще рыдаю?! Даже… из-за
Разлогова я не рыдала, и когда получила по голове, не рыдала, и когда
приехавший Марк демонстрировал мне свою ненависть, не рыдала тоже! Так что со
мной?!
Прохоров, бестолково пооткрывав блескучие двери стенных
шкафчиков, выудил какой-то пузырек и стал капать в склянку.
– Ни… че… че… го… м-мне н-не на… до!
– Надо! – и он сунул склянку ей ко рту.
Стыдоба какая, подумала Глафира с ужасом, проглотив гадость,
хорошо, что Разлогов не видит. Он терпеть не мог истерик и был уверен, что она
ни на что такое не способна.
Он любил за вечерней пение, белых павлинов и стертые карты
Америки.
Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женской
истерики.
А я была его женой.
Глафира зубами вцепилась в обшлаг халата, чтобы икать и
хрюкать не так громко, и постепенно буря стала затихать.
– Господи… что… со… мной… бы-ло?
Прохоров пожал плечами, подошел и обнял ее за голову.
– Ничего страшного не было. Истерика, и больше ничего.
– У… меня… не бывает… ис… истерик.
– Сегодня первая. Загадывай желание!
Кошка Дженнифер презрительно дернула хвостом. «Он еще с ней
возится! Она шумит, булькает и производит нарушения в нашем с тобой прохладном,
спокойном и уравновешенном мирке! Она нам не подходит. Гони ее в шею, милый».
– Это… все из-за… фотографий…
– Ну конечно.
– Ты во всем виноват!..
– Разумеется.
– Ты мне их… специально подсунул!
– Ну еще бы!
– Я выброшу эту гадость в помойку.
– Давай!
Глафира высвободилась из его рук, теплых, крепких и
надежных, схватила журнал и…
