Прикрыв за собой дверь, она извлекла из укрытия журнал и еще
раз посмотрела.
Ну да. Оно есть. Но его не может быть. Как это возможно?!
Ко всем непонятностям и тайнам добавилась еще одна, должно
быть, самая загадочная, и некому задать вопрос, чтобы получить ответ!
Ей срочно нужно все проверить, хорошо бы прямо сегодня. А
для этого нужно оказаться дома.
Она одевалась перед зеркалом, очень решительная и как будто
проснувшаяся.
Разлогов бы ни за что не поверил, вдруг подумала Глафира и
серьезно посмотрела на себя в зеркало. Разыгранное представление с кошкой
никогда бы его не убедило.
Его нельзя было обмануть.
Он никому не верил.
Марина посмотрела на себя в зеркало, вздохнула протяжно и
опять посмотрела. Она знала, что красива, но сейчас показалась себе не просто
красивой, а неправдоподобно прекрасной.
Дьявольски прекрасной.
Она смотрела на себя какое-то время, потом чуть-чуть подняла
подбородок и повернула голову.
Так еще прекрасней. Не женщина, а бездна!..
Без дна…
Свет единственной лампы ложился очень правильно, глаза
тонули в тенях, а кожа на скулах была прозрачной и тонкой, обещающей нежность и
жар.
Как там у Островского, которого Марина только что отыграла?..
«Дамы, барышни какие!
Ну это вам так с дороги показалось. Разве чем другим, а этим
похвастаться не можем».
– Конечно, не можем, – шепнула Марина и рассмеялась
тихонько, – ни дамами, ни барышнями, где уж там! Одна я и есть, а больше… кто
же?..
В дверь тихонько поскреблась гримерша. Марина быстро и
ласково ее выпроводила.
Не до тебя сейчас. Я пока еще не хочу обратно к вам, в ваше
болото, которое вы называете жизнью. Я все еще – над. Я все еще – вверху. Я все
еще – полет.
Ах как она любит театр, сцену и оглушительную до звона в
ушах собственную свободу – которую там внизу, в болоте, предлагалось пить по
глоточкам, строго отмеряя каждый! А на сцене она… летает.
Фу, какое избитое выражение! Летает на сцене! Впрочем, она
им не писатель, чтобы придумывать какие-то необыкновенные выражения!
Марина подышала на зеркало и еще раз взглянула – та, в
зеркале, теперь была вся затуманенная и еще более прекрасная.
Одна ты в Москве, и он один в Москве, вот вас и пара!..
– Прав, тысячу раз прав Островский, – прошептала Марина, –
одна, одна в Москве…
И пары ей никакой не требуется!
Ну лирика лирикой, а нужно собираться. Сейчас в баню – после
каждого спектакля, после купания в любви, ненависти, обожании, непременно очистительное
омовение – в прямом смысле слова! – и можно жить дальше.
Жить – это так прекрасно!
Она почти запела, собирая с зеркального столика штучки, но
нет!.. Постучали, просунулись, забубнили, все испортили, все…
Конечно, она сама виновата немножко! Ка-апельку! Про
интервью она и позабыла совсем, хотя обещала, да, обещала. А раз обещала,
теперь никуда не денешься!
Ну интервью так интервью, пусть будет интервью!
Интервью – я из тебя веревки вью!
В театре оставаться было нельзя – все закончилось, погасли
огни, закрылись двери, разошлись и зрители, и служители, и актеры, – и Марина
пошла в кафе, которое в народе так и называлось «Актерское». Здесь всегда,
особенно по утрам, часиков около одиннадцати, можно встретить пару-тройку
знаменитостей, маявшихся от вчерашнего похмелья над тарелкой гурьевской каши.
Нынче, Марина чуть-чуть огляделась по сторонам, щуря
близорукие глаза, не было никого.
Корреспондентка приплелась за ней следом. Все время, пока
они переходили брусчатку, корреспондентка трусила сзади, чуть поотстав,
неотрывно, любовно и истово глядела ей в щеку, как смотрят на лики святых, и
трещала, трещала без умолку.
Все о том, как велика Марина и как прекрасно она сегодня
играла.
Волшебно, волшебно!..
Марина спросила минеральной воды без газа, положила ногу на
ногу, расправила на круглом колене теплую юбку, подперла кулачком подбородок и
стала смотреть на свечку.
Она смотрела на свечку и думала, как в ее зрачках плавают
желтые огоньки.
Корреспондентка суетилась напротив. Долго снимала куртчонку
и пристраивала на соседний стул – та все валилась на пол. Она поднимала и снова
пристраивала, краснея от неловкости, как девочка. Потом копалась в необъятном,
бесформенном бауле, добывала чего-то – все не то! – и кидала обратно. Наконец
выложила диктофон и все никак не могла его включить, терялась, ужасалась,
зачем-то дула в него, как когда-то Маринина бабушка дула в телефонную трубку.
Марина терпеливо ждала, думала про теплые желтые огоньки,
молчала.
– Извините, – пролепетала несчастная, наконец устроившись. –
Я просто волнуюсь очень…
– А вы не волнуйтесь, – посоветовала Марина.
– Ну как же? Такое… событие… Это же такая удача… такое…
счастье… вы… вы даже представить себе не можете, Марина Олеговна, насколько я…
вас… обожаю!
Я вас люблю и обожаю, подумала Марина. Беру за хвост и
провожаю.
Так, про обожание все понятно. Дальше что?..
Давай, давай, тетя! У меня баня простынет!..
– Вы такая… великая актриса. Вы такой… человек…
значительный, большой, что называется, человек… и чтоб так повезло, что вы
согласились… Все же знают, вы интервью очень редко даете, а мне так повезло…
Спасибо вам, – наконец выговорила корреспондентка, и Марине показалось, что она
сейчас бухнется на колени.
– Вам спасибо! – смеясь глазами, возразила Марина. – А как
вас зовут?
– Ой, простите, я не представилась! – Она опять нырнула в
свой баул и стала ожесточенно рыться в нем. – Вот, вот!
И она ткнула в Маринину сторону визиткой.
– Меня зовут Ольга! Ольга Красильченко, я специальный
корреспондент…
– Может быть, чаю? Или кофе? Хотя для кофе уже поздно…
– Нет-нет, спасибо. Ничего не надо, ничего! Чаю можно,
зеленого, с жасмином.
– Зеленого чая с жасмином, – не повышая голоса, повторила
Марина чуть в сторону, и неясная тень зашевелилась за ее плечом, пошла
складками – официант услышал, конечно, кинулся исполнять.
