На дне рождения радиостанции «Эхо города» лошадь
Пржевальского смирно стояла рядом с Гориным, который все порывался тяпнуть
водки и с тоской смотрел в сторону стола с закусками, но его не пускал какой-то
краснолицый и благообразный пивной пруссак, кажется, журналист. Горин громко
говорил, размахивал руками, топтался на месте, и казалось, что помещение, где
происходит «мероприятие», ему тесно, узковато, давит со всех сторон, как и
надетый «по случаю праздника» официальный костюм. Лошадь время от времени
привычным движением поправляла на нем пиджак, как на первокласснике, а гений
отечественной словесности отмахивался от нее нетерпеливо и досадливо. Она
нисколько не обижалась и через некоторое время опять лезла поправлять то
галстук, то пиджак.
Ну лошадь, она и есть лошадь! Высокая, даже слишком высокая,
но не «летящая», «устремленная», «воздушная», а вся какая-то крепкая, как
купчиха с картин Кустодиева. Во всю щеку, ясное дело, румянец. Пиджак на ней, как
и на Горине, сидел плоховато, будто с чужого плеча, – топорщился не там, где
надо, а там, где надо, не облегал. Мордочка свеженькая и заинтересованная, но
на этом и все, никакого глянца, лоска и вообще никаких признаков того, что вот
настоящая женщина, знающая себе цену и умеющая себя подать!
Потом Прохоров ее разглядел – уже когда интервью брал. Надо
отдать должное Разлогову, он не только за своих девиц платил, но и за жену
заплатил тоже. Материал про Глафиру вышел сказочный, во-первых, потому, что Прохоров
сам его писал, а во-вторых, потому, что Глафира оказалась… интересной. О своей
работе, то ли лаосских писателях, то ли латышских поэтах, говорила вдохновенно,
а о муже – с уважением. Кроме того, Прохорову вдруг понравилось, как она
выглядит – очень интеллигентно, что ли!.. Узенькие очочки, очень короткие
волосы, черная майка, серые джинсы, длинное распахнутое пальто и маленькая
сумочка – женственная, дурацкая и от этого очень привлекательная.
Прохоров взял интервью, позвонил, когда пришло время согласовывать
материал, и они поболтали, очень мило. Звонить еще поводов не было, и, недолго
помучившись, Прохоров позвонил «просто так». Они встретились, потом опять
встретились, потом еще встретились, и когда «все случилось», им обоим
показалось, что по-другому и быть не могло, что они родились исключительно для
того, чтобы встретить друг друга и чтобы «все случилось»!
Ему очень хотелось, чтобы она разделила с ним все, что любит
он, – и Довиль, и устриц, и малых голландцев, и спортивные автомобили, и органные
концерты в Домском соборе. И она разделяла – с восторгом и энтузиазмом! Еще бы
– ничего подобного она не могла разделить с Разлоговым. Делить с ним можно было
все ту же баню, лошадиную ферму, «рост прироста» и компанию пьяных приятелей по
пятницам!..
И в тот момент Прохоров почти выиграл соревнование. Почти… А
потом придумал, как его выиграть окончательно, навсегда! Это была блестящая
мысль, и все почти получилось!
Почти…
Андрей Прохоров вдруг замычал, не разжимая зубы, распахнул
холодильник, выхватил из двери бутылку водки, где она стояла рядом с початой
бутылочкой молока, кое-как, тряся неудобным горлышком, накапал примерно
полчашки водки и залпом выпил. После чего вытаращил глаза и задышал открытым
ртом.
Эта водка из чашки залпом и открытый рот были как раз в духе
Владимира Разлогова, а не Андрея Прохорова!
Ну и наплевать.
Прохоров переоделся в спортивный костюм из тонкой нежной
ткани. Глафира этот костюм терпеть не могла и называла его почему-то «неглиже».
Тоже, должно быть, Разлогов приучил!.. Мужчина не может носить тонкие и нежные
ткани. Мужчина должен носить джинсы на «болтах», брезентовые штаны и толстые
свитера! За те дни, что Глафира у него прожила, Прохоров «неглиже» ни разу не
надел и теперь был счастлив.
Как хорошо, что можно!.. Сегодня можно все, а там посмотрим.
Сегодня я принадлежу себе, а там увидим. Сегодня я почти победитель и вскоре
стану победителем окончательно, навсегда.
А Разлогов не победитель и не проигравший. Его просто нет и
больше никогда не будет.
Когда в дверь позвонили, Прохоров, морщась, капал в чашку
вторую порцию водки.
Она влетела в квартиру и с разбега прыгнула Прохорову на
шею. И повисла. И заболтала ногами. И шумно поцеловала в ухо.
Уху стало мокро.
Она потерлась носиком о его шею в свободном и мягком вырезе
«неглиже», сунула руки за резинку штанов, немного там погладила и пощекотала, и
поцеловала в губы.
Губам стало мокро, и под носом остался запах манго.
– Дрюня! – низким голосом сказала она. – Как я за тобой
соскучилась!
Иногда она забывалась и говорила так, как принято в
Мелитополе, откуда она была родом.
Прохоров тыльной стороной ладони вытер под носом, но манго
все равно воняло.
– Дрюнь, ты что, пьешь? – она втянула носом воздух. – Я с
тобой! А где мои тапки?
Она уселась на хромированный табурет с сиденьем черного
стекла и протянула Прохорову ногу в белом ботфорте. Прохоров аккуратно
расстегнул «молнию», и она протянула вторую.
– А что ты пьешь? Водку? Сделай мне «Манхэттен»! А вообще-то
у меня есть… – Тут она с заговорщицким и лукавым видом полезла в очень
огромную, очень лакированную, очень модную сумищу, недолго покопалась в ней и
выхватила крохотный белый конвертик. И помахала им у Прохорова перед носом, все
еще чуявшим запах манго. – Хочешь кексик, Дрюнчик?
На ее языке «кексиком» назывался кокаин.
– Я могу позвонить, нам еще подвезут! У тебя бабки есть? А
что? Гулять так гулять!
Она опять поцеловала Прохорова в губы, немного пошарила за
резинкой его штанов – выполнила обязательную программу – и пошла на кухню.
– Жулька! – запричитала она оттуда. – Жулечка-масюлечка, как
ты тут без меня? Жулечка-пусюлечка! Папка твой противный все время на работе,
да? А Жулька у нас скуча-а-ет. Фу! Из тебя шерстюга лезет!
Жулькой – непонятно из каких соображений – она звала кошку
Дженнифер, которая к ней всегда была благосклонна, не то что к Глафире.
Прохорову не хотелось разговаривать, да с ней вообще
говорить было трудновато, ему хотелось затащить ее в спальню и там трахать
долго и разнообразно – водка всегда так на него действовала! – но он знал, что
беседовать все равно придется.
Когда Прохоров вошел в кухню, она уже сидела за стойкой и
деловито капала водку в его чашку, даже губами шевелила, как будто считала.
Ноги, положенные одна на другую, были совершенны. Из-под юбочки выглядывала
чулочная резинка, на которую Прохоров тяжело уставился. Груди, приподнятые
корсажем, были как натянутый атлас, какие-то меховые штучки на запястьях и на
шее пахли теплыми цветочными духами.
