– У таких – это у каких? – уточнила Глафира.
– У бессовестных, – отрезала старуха.
…Как же ее зовут?.. Глафира никак не могла вспомнить!..
– Ну вот что, – продолжала старуха сурово, – чаю мне подай, погорячее
и покрепче! Мне тут с тобой рассиживаться некогда! Марина под утро вернется, и
мне к тому времени нужно дома быть! – Она посмотрела на Глафиру. – Что зенки-то
выкатила?! Давай, давай, вызывай!.. – Глафира не понимала, и старуха
прикрикнула: – Вызывай, говорю!
– Кого… вызывать?
– Шóфера, – выговорила старуха презрительно, ударив
на первый слог, – или жандармов, кого там!.. Чтобы до Москвы меня в лучшем виде
доставили! А то Мариночка моя в беспокойстве будет. А ей беспокоиться
противопоказано… – тут старуха пожевала губами, – над ролью работает! – Это
было сказано с необыкновенной гордостью. – И сегодня у нее спектакль.
Островского она у меня играет. Не то что ты!.. Груши околачиваешь!
– Груши? – переспросила Глафира.
– Ты дуру-то убогую из себя не строй, – сказала старуха. –
Не поверю. Ишь, трясется!.. Что трясешься-то?! Бабки забоялась?
– Уходите, – велела Глафира, – или я на самом деле вызову
охрану.
– Пока твоя охрана явится, от тебя мокрого места не
останется, – безмятежно объявила старуха, – за хозяином своим последуешь, в
геенну огненную! – Она подумала, потом плюнула в камин и добавила: – Он был пес
цепной, а ты-то кто? Ты – никто! Шавка подзаборная.
И тут произошло странное. Как только старуха помянула
Разлогова – «хозяина», Глафира вдруг сделалась совершенно хладнокровной. Как
будто «хозяин» вошел и сел в кресло возле камина.
– Если вы приехали меня оскорблять, – сказала Глафира, – то
и оскорбляйте на здоровье. А я пошла.
И на самом деле пошла.
– Стой!.. – негромко окликнула старуха. – Ку-уда?!
– Туда.
– Стой, тебе сказано!
Глафира, не обращая на нее внимания, налила воды в чайник,
достала кружку и лимон. Надо же – лимон!.. Залежался. Эти лимоны, как и книжка
Островского, и плед, и пиджак были еще из той, старой жизни. Лимоны Разлогов
покупал на Дорогомиловском рынке и совал во все подряд – в чай, в колу, в
виски! Глафира подумала немного и достала вторую кружку, для старухи. И мельком
глянула, нет ли в кресле Разлогова.
Разлогова не было.
– Я с тобой говорить приехала, – помолчав, изрекла старуха.
– Весь вечер под дождем мыкалась, измокла вся.
– Я вас не приглашала.
– Ты, девка…
– Прошу прощения, – перебила Глафира и обеими руками взяла
поднос. На подносе стояли чашки, огромный огненный чайник, плетенка с сушками и
коробка имбирного печенья. – Прошу прощения, я забыла, как вас зовут.
Старуха удивилась.
– Верой звать меня. Савушкина Вера.
– А по отчеству?
– Васильна.
– Вам с сахаром, Вера Васильна?
Старуха оглядела поднос с угощением и пожевала губами.
Глафира опять посмотрела в сторону кресла.
Нет Разлогова.
Корявыми от работы, большими руками старуха взялась за
чайник и налила себе до краев красного от крепости чая. Глафире не налила.
– Может, разбавить? – поинтересовалась Глафира. – Больно
крепко. Давление подскочит.
– Ты обо мне, девка, не хлопочи, – велела старуха и, вытянув
губы трубочкой, приготовилась пить. – Ты об себе хлопочи.
Она шумно глотнула раз, другой, потом крепко утерла рот и
сказала, глядя на Глафиру пронзительно:
– Ну вот что. Ты, стало быть, сама по себе, а мы, стало
быть, сами по себе. Ты, девка, к нам больше не являйся и разговоров никаких не
заводи. Это я на первый раз снесла, а что до другого разу, так я тебе
предупреждение выношу. Других предупреждениев не будет!
Глафира молчала. Старуха сопела. Телевизор бубнил. В камине
потрескивали дрова.
Старуха не выдержала первой:
– Ну что молчишь?!
– Машину вам вызывать? – осведомилась Глафира. – Или еще
посидите? Поздно уже!
– Ты дурочку-то не валяй!
Глафира со стуком поставила на деревянный стол свою кружку,
о которую грела руки. И спросила, разделяя каждое слово:
– Что. Вам. От меня. Нужно?
Старуха вдруг сорвала с головы платок, взмахнула им, так что
Глафира отшатнулась, потом бабка поднялась и надвинулась на нее – седая,
страшная, угрожающая.
– Не смей приходить к нам больше! – прошипела она Глафире в
лицо. – Не смей никогда, слышишь? И пакостничать не смей! Довольно с нас того,
что муженек твой покойный напакостничал! И Марину ты не замай! Она святая, а вы
все… сапоги ей мыть недостойны! Христом Богом клянусь, – тут старуха подняла
вверх правую руку, – как на духу говорю, еще раз к нам в дом припрешься, убью я
тебя! Возьму грех на душу, уж мне недолго осталось! А Бог простит, он-то все
видит!
– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь не
трястись, – чем я провинилась перед вами?! И перед Мариной?
– Ты-то, может, и ничем, а пес этот, муж твой, он Мариночке
всю жизнь изломал, испоганил, сволочь!..
Словно обессилев, старуха повалилась на диван, нашарила
заскорузлой рукой платок, стала обмахиваться. Глафира принесла ей воды. Старуха
жадно напилась.
– Такую подлость совершить, – продолжала она с отвращением,
– и еще столько лет земля его носила!..
– Какую… подлость?
– А такую подлость, после какой люди, у которых совести хоть
вот столечко есть, – и она показала на своем мизинце, – в храме Божьем грехи
замаливают день и ночь! А пес этот столько лет жил не тужил! Гоголем похаживал,
вон домище какой отгрохал!.. А Марина насилу жива осталась, сиротинушка моя! И
за всю жизнь ни копеечки, ни пятачка он ей не дал! Все одна, все сама!..
Тут старуха вроде собралась с силами, хотела подняться, не
смогла, и только тяжело оперлась о стол, разделявший их:
– Я под дверью стояла, я все-о-о слыхала! Каждое слово твое!
И вот те крест святой…
– Подождите, – попросила Глафира, – какое слово?! Что такого
ужасного я Марине Олеговне сказала?!
– А деньги кто ей сулил?! Я, что ли?!
